Статьи из журнала «Медведь»

Данил Корецкий — именно так, не Даниил, с одним «и» — один из лучших следователей юга России. Писательская его слава началась в 1990-е, а милицейская и юридическая — лет за десять до того. Он и теперь преподает в юридической академии и консультирует коллег, хотя в России его знают прежде всего как создателя «Антикиллера». Всего у него полтора десятка романов, три экранизированы. «Корецкий — безусловно лучший автор русского нуара, вдобавок отлично знающий милицейские нравы; жесткий профессионал литературы и сыска»

[Михаил Веллер].

№ 9, сентябрь 2009 года

САС

Сергей Соловьев всегда занят молодежью. Всегда ее снимает, привечает, любит. Вот сейчас его любимый певец — Шнур. А раньше были БГ, Цой и прочие герои 1980-х. Они давно стали другими, а САС [Сергей Александрович Соловьев] другим не стал. И Друбич по-прежнему с ним. Откуда такое упорство?

Соловьев сказал как-то, и часто повторяет, что главный возраст у человека — с двенадцати до двадцати, а все остальное — комментарии и последствия. Это не совсем так, по-моему, и даже совсем не так, потому что главный возраст, по-моему, двадцать четыре, да и после тридцати много интересного, а сейчас мне кажется, что самое важное происходит в сорок, и, если Бог даст, я еще много раз скорректирую эту цифру; но правда и то, что более-менее сложился я в своем нынешнем виде в пятнадцать, и это было не то что самое интересное, а самое счастливое время. Я примерно на этот возраст себя и чувствую, когда не с похмелья. Когда с похмелья — все-таки на двадцать четыре. Соловьев тоже этого возраста не покидал. Отсюда огромное, скрытое, но всегда ощутимое эротическое напряжение его фильмов; отсюда интерес к главным вещам, влюбленность в таинственных девочек, про которых к двадцати четырем, конечно, понимаешь, что в массе своей они пошлые дуры, но про пошлых дур кино не снимешь. А в пятнадцать они инопланетянки, и каждая их пошлость воспринимается как послание с Альфы Козерога. Я ненавижу этот возраст, но мне никуда из него не деться. «Не люблю детей, они м…даки», — говорил шутя Гердт, но в этой шутке была доля шутки: на самом деле дети жестоки, им присущ подростковый максимализм, чаще всего неискренний, и многого они попросту не понимают. Однако что поделаешь — жизнь острей всего воспринимается в этом возрасте, запасом этих впечатлений мы живем — и кино Соловьева так же остро, так же сильно и так же временами неприятно. Глупо, проще говоря. Но не ума же мы требуем от кино? Девочки в шестнадцать лет тоже глупы, а что поделаешь? В тридцать они умны, но это уже не так интересно.

У Соловьева есть, разумеется, и взрослые картины. Очень выверенные, профессиональные, с тонким и серьезным мироощущением, С неоднозначным смыслом, с недетской усталостью от горького опыта. Эстетские. Выстроенные. Они стоят особняком — «Станционный смотритель», «Избранные», «Чужая Белая и Рябой». Они не слишком личные или по крайней мере не столь беззащитные. Их я ценю выше, но люблю меньше. Потому что любить можно только что-то несовершенное, не отвердевшее, не обретшее гармонии. И вот некоторые куски в «Ассе» я люблю, хотя сам дух «Ассы» мне очень неприятен. Так же, как неприятен дух сквотов, питерских коммуналок, артистических чердаков, богемных котелен и прочих обязательных примет поздних восьмидесятых. И девушек, которые там обитали, и Банананов, которые в них влюблялись, я тоже не очень… Но в них было столько легкой летучей прелести, они вызывали такое желание — не обладать, нет, но приобщиться! Сквотом нельзя обладать, он же ничей. И девочка такая всегда будет ничья. «Асса» уловила этот сырой дух, поймала смещение времен — у нас тогда была весна среди вечных льдов, а Соловьев, наоборот, снимает зиму в Ялте, снег на пальмах, по ощущение то же: сырость, свежесть, так не бывает. Там много лишнего, но, поднимаясь по ялтинской канатной дороге над обшарпанным, ленивым, теплым, самым милым сердцу городом, вы не можете уже не спеть «Под небом голубым» — хотя в оригинале было «Над небом».