Стефан Цвейг

Полтора года назад (4 сентября 1940 года) он вместе с женой и годовалым сыном при помощи уже упомянутого Вариана Фрая получил в Марселе поддельные чехословацкие документы. Теперь, когда все самое страшное оказалось позади, главе семьи можно было погрузиться в работу, написать что-то значимое для будущих поколений. На столе лежала готовая рукопись повести «Франциск и Элизабет». Супруга вела переговоры с издательством, и, надо сказать, вполне успешно: брошюра увидела свет в 1942 году на английском языке в «Pantheon-Verlag». Но главные свои мысли о настоящем трудном времени, связанном с лишением родины, друзей, утратой библиотеки профессор захотел выразить в стихах, объединив их в сборник «Meine Wanderungen» («Мои походы»).

Ура! Предисловие к нему согласился написать Цвейг, на прощальном вечере в отеле «Wyndham» пообещав прислать статью уже из Бразилии. В очередной раз, вспомнив данное обещание и осознав, что новостей из Южной Америки от «Магеллана» до сих пор нет, в пятницу 13-го поэт поспешил в ближайшее почтовое отделение. В бандероль кроме приветственного обращения Хейлбут вложил свой сборник и копию контракта, извещавшего, что «Мои походы» будут изданы в «Pantheon» с «вашим предисловием, уважаемый господин Цвейг».

Узнав из газет новость о самоубийстве учителя и друга, Хейлбут помчался на то почтовое отделение, откуда десять дней назад осуществлял отправку, и выяснил, что извещение было доставлено адресату в субботу 21 февраля, за два дня до непоправимой трагедии. Предисловие так и не будет написано, но Хейлбут, выражая дань памяти Цвейгу, посвятит «Мои походы» именно ему.

* * *

В понедельник 16 февраля Абрао Коган пригласил писателя с супругой приехать в Рио, чтобы полюбоваться на праздник, знаменитый на весь мир бразильский карнавал. Стефан захотел отвлечься и понаблюдать за костюмированным зрелищем пляшущих женщин и мужчин, а заодно встретиться с Клаудио де Соуза, с которым в последнее время тесно сблизился. Вечером того же дня они с Лоттой приехали в Рио, но уже утром 17 февраля первые полосы газет заполнили сообщения о том, что Сингапур пал под натиском японцев, что произошла крупнейшая в истории капитуляция британских войск{423}. Цвейг мгновенно впал в депрессию и ближайшим рейсом общественного транспорта вернулся в Петрополис. Тем страшным утром мысль о самоубийстве окончательно созревает в его голове.

«Отведя душу, он идет дальше. Кристина чувствует, как напряженно работает его мозг, ей даже не по себе от его спокойных логичных рассуждений, от острого сознания его превосходства и своей покорности.

– Итак, не торопясь, шаг за шагом. Никаких скачков. Никаких надежд и фантазий. Давай рассуждать. Если мы сегодня покончим с собой, то сразу отделаемся от всего. Одно движение – и жизнь позади… вообще говоря, мысль любопытная, я всегда вспоминаю нашего учителя в гимназии, он часто повторял: единственное превосходство человека над животным состоит в том, что он может умереть, когда хочет, а не когда должен. Наверное, это единственная свобода, которой располагаешь всю жизнь, – свобода расстаться с жизнью»{424}.

Мы уже убедились, что Стефан обращался к теме самоубийства на протяжении всей творческой биографии. Интуитивным чутьем его притягивало желание познать мотивы и обстоятельства ухода из жизни Генриха фон Клейста, и об этом мы еще скажем. О странной склонности описывать суицид в разных проявлениях говорят многие сюжеты его новелл. Да что там вымышленные герои – Цвейг и сам порывался покончить с собой в двадцать, тридцать, сорок лет, жутко боялся старости, оружия и войны, а тут еще Гитлер с его невиданной жестокостью. Фридерика не раз вытаскивала его «из петли», но Цвейг снова и снова пугал ее угрозами, ультимативными заявлениями, пока, успокоившись, не уходил в кабинет и не начинал переносить на бумагу из своей фантазии леденящие душу, сердце и кровь истории.

Герои романа «Кристина Хофленер» Кристина и Фердинанд, нисколько не притворяясь, «спокойно и ясно» рассуждают о своем «чертовски» сложном положении и принимают решение уйти из этого мира, уйти навсегда…

«– Итак, поразмыслим. Сегодня мы решили покончить с собой, или, как красиво пишется в газетах, “уйти из жизни”. Это неверно. Мы вовсе не собирались уходить из жизни, ни ты, ни я. Мы лишь хотели выбраться, наконец, из нашего жалкого прозябания, и другого выхода не было. Не из жизни мы решили уйти, а из нашей бедности, из этой отупляющей, невыносимой, неизбежной бедности. И только. Мы были уверены, что револьвер – последний, единственный путь. Но мы ошибались. Теперь мы оба знаем, что, в крайнем случае, есть еще один путь, предпоследний»{425}.