Стеклянный цветок

А потом, поздно вечером, когда Кантлинг уже лег, его дверь открылась, в спальню вошла Мишель и села на кровать. Она была босая, в фланелевом халатике, испещренном крохотными розовыми цветочками.

— Папочка, — сказала она невнятно. Кантлинга разбудил скрип двери. Он сел на постели и улыбнулся дочери.

— Привет! — сказал он. — А ты пила! Мишель кивнула.

— Я возвращаюсь, — сказала она, — И набиралась храбрости, чтобы сказать тебе.

— Возвращаешься? — переспросил Кантлинг. — Но не в Нью-Йорк же? Ты шутишь!

— Я должна, — сказала она, — Не волнуйся. Мне лучше.

— Останься. Останься со мной, Мишель. Нью-Йорк не подходит для жизни.

— Я не хочу возвращаться. Мне страшно. Но я должна. Там мои друзья. Там моя работа. И там моя жизнь, папочка. Мой приятель Джимми… Ты помнишь Джимми? Он главный художник маленького издательства, выпускающего книги в бумажных обложках, и он обещает мне работу — заказы на обложки. Он написал. Мне больше не придется обслуживать столики.

— Я не верю своим ушам, — сказал Ричард Кантлинг. — Как ты можешь вернуться в этот проклятый город после того, что с тобой там произошло?

— Потому-то я и должна вернуться, — не отступала Мишель. — Этот тип, то, что он сделал… сделал со мной… — Ее голос прервался, она судорожно вздохнула и овладела собой. — Если я не вернусь, получится, что он выгнал меня оттуда, отобрал у меня мою жизнь — моих друзей, мое творчество, ну все. Я не могу позволить ему это, не могу допустить, чтобы он меня так запугал. Я должна вернуться и взять то, что принадлежит мне, доказать, что я не боюсь.

Ричард Кантлинг беспомощно смотрел на дочь. Протянул руку, нежно погладил длинные шелковистые волосы. Наконец-то она сказала что-то, укладывающееся в его собственные понятия. Он бы поступил точно так же — тут у него не было сомнений.

— Я понимаю, — сказал он, — Без тебя здесь будет очень одиноко, но я понимаю. По-настоящему.

— Мне страшно, — сказала Мишель, — Я купила билет на самолет. На завтра.

— Так скоро?

— Я не хочу откладывать, пока не струсила совсем, — ответила она. — По-моему, мне еще никогда не было так страшно. Даже тогда… когда это происходило. Нелепо, правда?

— Нет, — ответил Кантлинг. — Вовсе нет.

— Папочка, обними меня, — сказала Мишель и прильнула к нему. Он крепко обнял ее и почувствовал, что ее сотрясает дрожь.

— Ты вся дрожишь, — сказал он. Она крепче вцепилась в него.

— Помнишь, когда я была совсем маленькая, меня мучили кошмары и я с ревом прибегала ночью к вам в спальню и забиралась в кровать между тобой и мамой. Кантлинг улыбнулся.

— Конечно помню, — сказал он.

— Я хочу остаться тут на ночь, — сказала Мишель, еще крепче прижимаясь к нему. — Завтра я уже буду там одна. А сейчас я не хочу оставаться одна. Можно, папочка? Кантлинг осторожно высвободился из ее рук и посмотрел ей в глаза.

— Ты уверена? Она кивнула — быстро, застенчиво, еле заметно. Как ребенок. Он откинул одеяло, и Мишель пристроилась рядом с ним.

— Не уходи! — сказала она. — Даже в ванную. Хорошо? Побудь со мной.

— Я здесь, — сказал он, обнял ее, и Мишель свернулась калачиком под одеялом, положив голову ему на плечо. Так они лежали очень долго. Он ощущал, как ее сердце бьется у его груди. Звук был такой убаюкивающий, что Кантлинг начал задремывать.

— Папочка? — шепнула она ему в плечо.

— Что, Мишель? — Он открыл глаза.

— Папочка, я должна избавиться от этого. Оно во мне, и это яд. Я не хочу увезти его с собой. Я должна от него избавиться. Кантлинг, не отвечая, медленно и нежно поглаживал ее по волосам.

— Помнишь, когда я маленькая падала или мне попадало в драке, я вся в слезах бежала к тебе и показывала, где бобо. Когда мне бывало больно, я говорила тогда, что у меня бо-бо.

— Я помню, — сказал Кантлинг.

— Ты… ты всегда обнимал меня и говорил: «Покажи, где тебе больно», и я показывала, и ты целовал это место и прогонял боль, помнишь? Покажи мне, где больно? Кантлинг кивнул.

— Да, — сказал он негромко. Мишель тихо заплакала. Он почувствовал, как от ее слез намокает на груди пижама.

— Я не могу увезти это с собой, папочка. Я хочу показать тебе, где больно. Ну пожалуйста. Пожалуйста! Он поцеловал ее макушку.

— Давай. Она начала прерывающимся шепотом — с самого начала.

Когда за окнами рассвело, она все еще говорила. Они не сомкнули глаз. Она много плакала, раза два пронзительно вскрикнула и дрожала под одеялом. Ричард Кантлинг держал ее в объятиях все время. Не разжимая рук ни на секунду. Она показала ему, где ей больно.

Барри Лейтон вздохнул.

— Это было самое лучшее, что ты сделал за свою жизнь, — сказал он. — Несравненно лучшее. И если бы ты, достигнув этого, удовольствовался той минутой и остановился там и тогда, все было бы прекрасно. — Он покачал головой. — Ты никогда не умел вовремя поставить точку, Кантлинг.

— Но почему? — настойчиво спросил Кантлинг. — Ты хороший человек, Барри Лейтон, так объясни мне. Почему это произошло? Почему? Репортер пожал плечами. Он уже начинал таять.