Стеклодувы

Но потом беспокойство и волнение победили мою гордость, и я, накинув капот, подошла к лестнице, чтобы послушать, что происходит. Из большой гостиной слышались голоса; очень громко, как всегда, когда он волновался, говорил Мишель, потом засмеялся Робер. Я спустилась вниз и открыла дверь.

Первым, кого я увидела, был Франсуа, который лежал на полу на подушках. Робер и Мишель сидели рядом с ним в креслах, у Мишеля на голове была повязка. Я сразу же подбежала к мужу и опустилась возле него на колени, чтобы посмотреть, куда он ранен. Глаза у него были закрыты, но я не заметила ни следов крови, ни повязки.

– Что случилось? Куда он ранен? – спросила я у братьев.

К моему великому удивлению и негодованию, они не проявляли ни малейшего беспокойства, и Робер, посмотрев на Мишеля, состроил насмешливую гримасу.

– Н-ничего не случилось, – сказал Мишель. – П-просто он пьян, вот и все.

Я снова посмотрела на мужа. Никогда, с того самого времени, как мы познакомились, а потом поженились, не видела я его в таком состоянии, однако поняла, что они правы, как только почувствовала его дыхание: от него разило спиртным. Франсуа был мертвецки пьян.

– Пусть лежит, – сказал Робер. – Ничего страшного, он скоро проспится.

Потом я обратила внимание на стол, который они оттащили к стене; он был завален разнообразными предметами, начиная от съестного и кончая мебелью. Поверх обитого атласом стула громоздился огромный окорок, мешки с мукой были звернуты в парчовые портьеры, столовое серебро валялось рядом с брусками соли и банками с маринадами и вареньем.

Они смотрели на меня и ждали, что я скажу. Я знала, что Мишель не выдержит и заговорит сам.

– Ну и что? – сказал он. – Что ты на это скажешь?

Я подошла к столу и потрогала портьеры. Мне вспомнились очень похожие, те, что висели в большом зале в Ла-Пьере.

– Что тут говорить? – в свою очередь спросила я. – Не в лесу же вы это нашли, верно? Вот и все. Если вы решили закрыть завод и добывать себе пропитание подобным образом, это ваше дело, а не мое. Но в следующий раз, когда вам вздумается сражаться с разбойниками, моего мужа оставьте в покое.

Я повернулась, чтобы снова подняться к себе в комнату, но меня остановил Мишель.

– Н-не обманывай себя, Софи, – сказал он. – Уверяю тебя, Франсуа совсем не нужно было уговаривать. А то, что ты видишь здесь на столе, это сущая ерунда. Все наши склады и сараи забиты доверху. Могу сказать тебе только одно: ни я, ни Франсуа не намерены терпеть то, что нам пришлось пережить в прошлую зиму. Это уж точно.

– Вам и не придется, – ответила я. – Если то, что говорит Робер, правда, весь мир изменился. За первым же углом вас ожидает рай. А теперь, если это вас не затруднит, перенесите, пожалуйста, Франсуа на кровать. Только не ко мне, а в комнату Пьера.

Я вышла, не посмотрев на них, и, когда закрыла дверь к себе в комнату, слышала, как они волокли Франсуа вверх по лестнице. Он отбивался, говорил какие-то глупости, как это обычно делают пьяные, а братья пытались его унять и смеялись при этом.

Я снова легла в постель, наблюдая за тем, как разгорается день, а потом, когда после предутреннего затишья проснулись и завозились на ветках птицы, услышала, как просыпается вся ферма, расположенная за господским домом: залаяли собаки, мычат коровы, ожидая утренней дойки – словом, все привычные звуки, возвещающие начало очередного летнего дня.

Это было странное чувство: лежать здесь в матушкиной комнате, которую она делила с нашим отцом, которую я сразу же после нашей свадьбы сделала своей, считая, что мы с Франсуа, по-своему, конечно, будем следовать тем же самым путем. И вот теперь, в течение одной ночи – а может быть, это готовилось гораздо дольше, всем тем, что произошло за последние несколько недель, начиная со смерти Кэти и бунтов в Париже, включая страшную долгую зиму, которая затмила все остальное? Теперь – я знала совершенно точно, между сегодняшним днем и всем, что было раньше, лежит огромная пропасть.

Мои братья, муж, даже Эдме, моя маленькая сестренка, принадлежат нынешнему времени, они ожидали его, приветствуя перемены как нечто такое, формированию чего они способствовали, как если бы выдували из стекла сосуд, придавая ему желаемую форму. То, чему их учили с детства, больше не имело для них никакого значения. Все это отошло в прошлое, а с ним было покончено навсегда; значение имело только будущее, оно должно быть иным, во всех отношениях отличаться от ранее известного. Почему же я от них отстаю? Почему у меня не лежит к этому душа? Я думала о зиме, о том, как страдали мы сами и наши рабочие с семьями, и понимала, что имел в виду Мишель, когда говорил, что это никогда не должно повториться; и все-таки во мне все сопротивлялось, когда я думала о том, что он сделал.