Стеклодувы

– Против логики Робеспьера спорить невозможно, – говорил мой брат Пьер. – Конвент должен либо обвинить короля, либо признать виновным себя. Если король будет оправдан, это равносильно признанию, что не следовало провозглашать республику и что нужно сложить оружие перед Пруссией и Австрией.

– Да п-при чем тут логика? – отозвался Мишель. – Людовик предатель, это и без того известно. Стоит Конвенту п-проявить хоть малейшую слабость, и все аристократы, все священники начнут радостно потирать руки. Всех их надо отправить на гильотину, всех до единого.

– А почему нельзя просто выслать королевскую фамилию из Франции? – спросила я.

Оба моих брата дружно застонали, к ним присоединился и Франсуа.

– Выслать?! – воскликнул Пьер. – И допустить, чтобы они использовали свое влияние для получения помощи? Представь себе, например, что королева находится в Австрии! Нет, пожизненное заключение, вот что нужно. Это единственно возможное решение.

Мишель сделал выразительный жест, направив большой палец в землю.

– На этот вопрос может быть только один ответ, – сказал он. – До тех пор пока эти люди, и прежде всего эта женщина, живут на свете, они являются угрозой безопасности.

Однако оказалось, что, когда решение суда – не в пользу короля – было наконец принято и двадцать первого января его казнили, неприятности начались у нас самих.

Власти департамента Голль образовали следственную комиссию по расследованию первичных выборов и той роли, которую играли в этом мои мужчины. По-видимому, мэр Голля, а также другие официальные лица направили жалобу министру внутренних дел мсье Ролану, который и распорядился провести расследование. Меня не удивило, что целый ряд жителей Голля, а также граждане из других приходов выступили свидетелями обвинения.

Разбирательство состоялось двадцать второго и двадцать третьего января (сразу после казни короля). Вполне возможно, что представители наших властей в Луар-и-Шер питали тайное сочувствие к падшему королю, но, во всяком случае, они решительно протестовали против произвола и насилия, и Мишеля с Франсуа подвергли суровому осуждению.

«Суд признал, что господа Бюссон-Шалуар и Дюваль, отстранив в августе прошлого года бывших аристократов и представителей духовенства от первичных выборов, действовали вопреки закону; что в своих действиях по отношению к председателю собрания они превысили свои полномочия; что рабочие со стекловарни в Шен-Бидо угрожали уважаемым гражданам; что наблюдалось нарушение общественного порядка и что в глазах закона и справедливости подобное поведение следует считать предосудительным, и господа Бюссон-Шалуар и Дюваль должны предстать перед трибуналом и понести наказание, предусмотренное для лиц, виновных в нарушении общественного порядка».

Таков был приговор, и понадобилось все влияние моего деверя, для того чтобы спасти Мишеля и Франсуа от тюремного заключения. А так им пришлось уплатить весьма чувствительный штраф, и, кроме того, Мишель лишился своего положения в Национальной гвардии, где он был генералом-адъютантом нашего округа. Этот инцидент отнюдь не преуменьшил его патриотизма, напротив, брат сделался еще большим фанатиком, чем прежде.

В течение всего девяносто третьего года мы постоянно читали нашу газету «L'Ami du Peuple», узнавая из нее о передвижениях внутри Конвента; министры, подобные Ролану (это тот самый, который назначил расследование, направленное против Мишеля и Франсуа), ослабили контроль, в результате чего цены на зерно снова подскочили, несмотря на противодействие Робеспьера и его сторонников-якобинцев, которые предостерегали против опасности инфляции, и понадобилось все влияние Пьера, чтобы Мишель не отправился в Париж и не связал свою судьбу с тамошними экстремистами.

В течение февраля и марта в Париже непрерывно возникали бунты: люди возмущались высокими ценами на сахар, мыло и свечи.

Журналист Марат, рупор всех недовольных, выступил с очередным предложением: единственный способ снизить цены – это повесить пару-другую бакалейщиков перед дверями их лавок.

– Он прав, черт возьми, – одобрил мой младший брат. – Н-не понимаю, почему парижане не восстанут и н-не сделают этого ч-человека диктатором.

Конечно же, нашу республику, за которую мы с такой надеждой поднимали тосты в сентябре, осаждали враги, они были повсюду – и вне ее, за границей, и внутри, в самом сердце.

После февраля я оставила всякую надежду узнать что-либо о Робере. Конвент объявил войну Англии и Голландии, и Робер, если он все еще находился в Лондоне, был теперь не только эмигрантом, но, вполне возможно, вел активную деятельность против собственной страны. Если это так, то он был не меньшим предателем, чем те тысячи наших соотечественников, которые в момент смертельной опасности для республики со стороны вражеских армий нашли возможным поднять восстание на западе, обрекая нас всех на ужасы гражданской войны.