Стена памяти

По наущению Герба Имоджина, проснувшись, теперь каждое утро сует в рот градусник. А муж на листе миллиметровки строит график температур. Нам надо, объясняет он, определить момент, когда будет пик овуляции. И каждый раз, позанимавшись с нею сексом, он рисует на этом графике крестик.

Еще три месяца, еще три месячных. Еще четыре месяца – то же самое. На периоды пиковых температур Имоджины Герб нападает с целыми отрядами крестиков. Она лежит на кровати, вытянув пальцы ног к потолку, а Герб на ней возится, трудится и, хрюкнув, выпускает очередную стаю сперматозоидов.

И ничего. У Имоджины опять спазмы, кровь, и она шепчет в телефонную трубку:

– Опять, опять… Я просто чертовы швейцарские часы!

В университете начинаются каникулы. Возвращаются дрозды Брюера{46}. Возвращаются жаворонковые овсянки

{47}. Имоджина, как заведенная, ходит и ходит по двору со стремянкой, сыплет в кормушки семена. А ведь не так давно, думает она, меня бы за это публично побили камнями. Герб со мной развелся бы. Мы бы лишились урожая. Шаманы насовали бы мне в половые пути чеснока.

В августе секретарша кафедры биологии Сондра Джуттен рожает девочку. Герб и Имоджина навещают ее в больнице, дарят гвоздики. Младенец весь сморщенный, косоглазый и невыразимо сладкий. Головенка в чепчике. Тоже сморщенная и продолговатая.

– Ой, мы так за тебя рады, Сондра! – говорит Герб.

И он действительно рад, он возбужден, Имоджина это видит: он прямо чуть не прыгает на месте, рот до ушей, задает Сондре какие-то вопросы про пуповину.

Имоджина, стоя в дверях палаты, спрашивает себя, неужто у нее не хватит великодушия, чтобы тоже порадоваться за Сондру. Мимо нее протискиваются медсестры. На линолеуме около больничной койки видны засохшие капли крови; они похожи на бурые маленькие диски для пилы. Сестра распеленывает младенца, животик девочки вздымается и опадает, под кожей проступают тонюсенькие ребрышки; все ее маленькое тельце кажется Имоджине квинтэссенцией десятков поколений – Сондриной матери, бабушки, бабушки ее бабушки и так далее, – будто целую родословную скрутили в жгут, подожгли и, пылающую, вложили, чтобы грела голубые разветвления вен, пульсирующих под кожей.

Ну почему она – это не я? – думает Имоджина.

Вайоминг поворачивается к Солнцу боком. До свидания, каролинские утки. До свидания, домо́вые крапивники{48}. Счастливого пути, маленькая желтая древесница{49}, – надо же, села вчера на заоконную кормушку и, прежде чем взяться за еду, глянула на Имоджину и подмигнула! Брошенные шины вмерзают в землю. А птицы разлетаются по своим суровым маршрутам миграции.

– А вы-то что же? – спрашивает брат Герба. (Это уже в Миннесоте, на праздновании Дня благодарения. Мать Герба наклоняет голову, вдруг заинтересовавшись. Племянники Герба стучат вилками и ножами по столу, как барабанщики.) – Вы вообще думаете когда-нибудь детьми обзаводиться?

Герб бросает взгляд на Имоджину:

– Конечно. Но ведь это ж… такое дело…

Во рту у Имоджины кусок тыквенного пирога превращается в цемент.

– Ну, вы уж не тяните слишком долго, – говорит жена брата Герба. – Вы ведь не хотите на выпускной концерт своего чада ехать в инвалидном кресле?

А вот другие такие же моменты. Двухлетний племянник Герба без приглашения залезает Имоджине на колени и вручает ей книжку-раскладушку «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай».

– Вот тако-ой ширины! – говорит он, переворачивая страницы. – Вот тако-ой вышины!

Он извивается и ерзает, прижимаясь всем телом; от его волос пахнет глубоким холодным озером в летний день.

На следующий день в аэропорту Герб дергает Имоджину за рукав и показывает ей туда, где газетные автоматы. Оказывается, у автоматов стоит женщина с беловолосыми двойняшками в комбинезончиках. Двойняшки – лет, наверное, трех – подпрыгивают на носочках и поют про паучка, которого вымыло из водосточной трубы. Допев, смеются, хлопают в ладоши и принимаются бегать вокруг матери кругами.

Когда Имоджине был двадцать один год, ее родители одновременно погибли: на шоссе номер 506 их «бьюик-лесейбр» занесло, и в миле от дома они улетели в канаву. На дорожном полотне не было ни льда, ни встречного транспорта, а «бьюик» ее отца был совершенно исправен. В полиции это назвали несчастным случаем. Две недели Имоджина и Герб, держа перед собой на блюдечках вафельки-«трисквиты», выстаивали в самых разных, но всегда перегретых и чересчур забитых барахлом гостиных, а потом Имоджина закончила колледж и мигом улетела в Марокко.

Три года она прожила в Рабате{50} в однокомнатной квартирке без холодильника и с одним окном. Там нельзя было носить ни шорты, ни короткие юбки и нельзя было выйти из дома с мокрыми волосами. Иногда она целыми днями торчала у себя на кухне, читая детективные романы. Ее письма того времени были длинными, по нескольку страниц, и Герб снова и снова их перечитывал, положив на торпедо своего джипа.