Степь. Избранное

Ржевецкий покраснел и пожал плечами.

– Каков? Да как ты смеешь?

– Так вот и смею. Да ты-то что? Не испужался! Много вас! Ежели каждого ублажать, так на это много нужно…

– Как ты смеешь лес рубить? Он твой?

– И не твой.

Ржевецкий поднял нагайку и не ударил Семена только потому, что тот указал ему на топор.

– Не знаешь ли ты, негодяй, чей это лес?

– Знаю, пане! Стрельчихин лес, с Стрельчихой и говорить буду. Ее лес, ей и отвечать стану. А ты-то что? Лакей! Фициант! Тебя не знаю. Проходи, прохожий! Марш!

Семен постучал трубкой о топор и язвительно улыбнулся.

Ржевецкий побежал к дрожкам, ударил вожжами и стрелой полетел к селу. В селе набрал он понятых и с ними помчался к месту преступления. Понятые застали Семена за его работой. Вмиг закипело дело. Явились староста, подстароста, писарь, сотские. Написали несколько бумаг. Расписался Ржевецкий, заставили расписаться и Семена. Семен только посмеивался…

Перед обедом Семен явился к барыне. Барыня уже знала о порубке. Не поздоровавшись, он начал с того, что жить нельзя, что поляк дерется, что он только три деревца и т. д.

– Как же ты смеешь чужой лес рубить? – вскипела барыня.

– Мучение от него одно только, – промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. – Что ни слово – то тресь! Разве так возможно? Да норовит все по лицу! Этак нельзя… Ведь и мы тоже люди.

– Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!

– Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно… рубил… Сознаю… Да зачем он дерется!

В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, все на свете, и ударила по щеке Семена.

– Убери сейчас же свою мужицкую харю! – закричала она. – Вон! Сию минуту!

Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.

– Прощайте-с! – сказал он и глубоко вздохнул. – Что ж делать-с! Что ж!

Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор.

Часа через два к барыне явился Максим. Лицо его было вытянуто, глаза пасмурны. По лицу видно было, что он пришел наговорить или натворить что-нибудь дерзкое.

– Что тебе? – спросила барыня.

– Здравствуйте! Я, барыня, больше насчет того, чтоб вас попросить. Леску бы, барыня. Степану избу хочу строить, а лесу нету. Досочек бы дали.

– Что ж? Изволь.

Лицо Максима просияло.

– Избу строить нужно, а лесу нету. Последнее дело! Сел щи хлебать, а щей нету. Хе-хе. Досочек… тесу… Тут Семка дерзостей наговорил… Вы уж не серчайте, барыня. Дурак дураком. Дурь еще из головы не вышла. Народ такой. Так прикажете, барыня, за лесом приезжать?

– Приезжай.

– Так вы Феликсу Адамычу извольте сказать. Дай Бог вам здоровья! Теперь у Степки изба будет.

– Только я дорого возьму, Журкин! Я леса, сам знаешь, не продаю, самой нужен, а если продаю, то дорого.

Лицо Максима вытянулось.

– То есть как?

– Да так. Во-первых, деньги сейчас же, а во-вторых…

– За деньги я не желаю.

– А как ты желаешь?

– Известно как… Сами знаете. Нонче какие у мужика деньги? Грош, да и того нет.

– Даром я не дам.

Максим сжал в кулаке шапку и начал глядеть в потолок.

– Вы это верно говорите? – спросил он, помолчав.

– Верно. Еще имеешь что сказать?

– Что мне говорить? Лесу не даете, так зачем я с вами говорить стану? Прощайте. Только напрасно лесу не даете… Жалеть будете… Мне наплевать, а вы пожалеете… Степан на конюшне?

– Не знаю.

Максим значительно поглядел на барыню, кашлянул, помялся и вышел. Его передернуло от злости.

«Так вот ты какая, шельма!» – подумал он и отправился в конюшню.

В конюшне в это время Степан сидел на скамье и лениво, сидя, чистил бок стоявшей перед ним лошади. Максим не вошел в конюшню, а стал у двери. – Степан! – сказал он.

Степан не отвечал, не взглянул на отца. Лошадь пошатнулась.

– Собирайся домой! – сказал Максим.

– Не желаю.

– Можешь ли ты мне это говорить?

– Значит, могу, коли говорю.

– Я приказываю!

Степан вскочил и захлопнул конюшенную дверь перед носом Максима.

Вечером к Степану прибежал из деревни мальчик и рассказал ему, что Максим выгнал Марью из дома и что Марья не знает, где ей переночевать.

– Она теперь сидит около церкви и плачет, – рассказывал мальчишка, – а вокруг нее народ собрался да тебя ругает.

На другой день утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежду и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое: только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, тупо взглянул на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.

– Водки! – скомандовал Степан.

Ему налили водки. Он выпил, посидел и еще выпил. Степан опьянел и стал подносить. Началась шумная попойка.

– Много ты у Стрельчихи жалованья получаешь? – спросил Сидор.

– Сколько следовает. Пей, осел!

– Доброе дело. С праздником, Степан Максимович! С воскресным днем! А вы что же?

– И я… И я пью…

– Очень приятно… Все это, собственно говоря, очень благополучно и обольстительно, Степан Максимыч! А дозвольте вас спросить, рублей десять получаете?