Степь зовет

— Пойдем. Чего ты остановилась? Пойдем, Элька! — Коплдунер настойчиво тянул девушку за руку. — Не видишь, что ли, с кем разговариваешь?

Он с досадой отвернулся и пошел тропинкой вверх по улице. Девушка, звонко рассмеявшись, догнала его. Шефтл подбежал к Якову Оксману.

— Кто это, а? — показал он вслед девушке. — Вы не знаете, кто она?

Яков Оксман махнул рукой.

— Кто? Стерва, вот кто, — бормотал он, тряся бороденкой. — Ковалевского бондаря отродье… Прислали из партии порядки наводить. Только ее не хватало!.. Слава богу, прожили жизнь без них и без ихних порядков…

Коплдунер с девушкой уже скрылись за холмиком на окраине хутора. Вскоре вдали послышалась песня.

Шефтл пустился за ними. Пройдя несколько десятков шагов, он вдруг увидел прямо перед собой свою одинокую черную тень, выругался и круто повернул к себе во двор.

— Черт ее знает, чего она таскается с ним! Тоже компанию нашла себе, голоштанного пастуха! — ворчал он, залезая в свою высокую телегу.

Долго ему не спалось этой ночью. Все что-то сосало под ложечкой, и тянуло на улицу, к камышам, к ставку…

2

Поздним вечером Настя, оксмановская батрачка, напоила у колодца лошадей и погнала их за старый общинный сад — в ночное. Выехав на луговину, она соскочила с коня, проворно стреножила всех шестерых и пустила в густой пырей.

Шесть лошадиных крупов темнели над высокой травой. Настя посмотрела по сторонам. Под кофту пробрался прохладный ветерок, холодил ложбинку меж грудей. Она накинула на плечи овчинный полушубок и поежилась.

— Будет ветер, — сказала она лошадям. — Ветер с дождем. Ну и дух же от земли… родимая ты моя…

Вокруг колыхался и шумел пырей, смешанный с желтым катраном и сладкой бабкой, тысячи зеленых и дымчатых трав цвели и благоухали, и их запах разносился над ночной степью.

— Ух ты… пахнет-то как… Мед — хоть ложкой черпай и пей… — Настя щелкнула в воздухе кнутом, сгоняя коней, и выругала хозяина: — Дохнуть не даст, чтоб ему покоя не знать… Кось-кось-кось, — подзывала она коней и смотрела на небо.

«Хмарит. Не иначе, к дождю». И опять зябко поежилась.

Поодаль, за травянистой дорожкой, окутанной синим сумраком, стоял сад, единственный яблоневый сад в Бурьяновке.

Настя сощурила узкие зеленоватые глаза и протяжно свистнула не то лошадям, не то кому-то в саду, словно ожидая, что оттуда отзовутся и выйдут к ней.

Но никто не отзывался. «Куда это Коплдунер пропал?» — с досадой подумала Настя и снова свистнула. Потом подобрала подол и пошла в сад.

Теплая светлая июльская ночь струилась над старыми, раскидистыми деревьями, колебала тяжелые лапы яблонь, гнула их к земле. В зеленом свете месяца, поблескивая свежей росой, круглились крупные яблоки, налитые густым соком бархатистые абрикосы.

Пригнувшись, Настя стала осторожно пробираться среди ветвей. Влажные яблоки ударяли ее по голове, падали и подкатывались к босым ногам. Она подняла одно, побольше, положила его за пазуху и, выпрямившись, остановилась у яблони.

Над садом всходила зеленая луна, кругом покачивались осыпанные плодами деревья. Около сторожки что-то стукнуло, — наверно, упало спелое яблоко.

Настя встрепенулась, точно ее окликнули, и, часто перебирая босыми ногами, побежала к соломенному шалашу.

— Коплдунер! Коплдунер! — звала она.

… Коплдунер появился на свет невдалеке от хутора, в Ковалевской балке.

Длинная Гинда — так прозвали его мать за длинные ноги — к тому времени уже не один год пасла деревенское стадо. Отца, Давида-хромоножку, за две недели до рождения сына насмерть зашиб конь в оксмановской конюшне. Косматый вороной жеребец лягнул его копытом в грудь, пробил ребра и положил на месте. Длинная Гинда, поддерживая рукой огромный живот, по-прежнему гонялась за коровами, вместе со своим помощником — кудлатым барбосом — сторожила стадо.

В тот день сильно парило, а к вечеру набежали тучи. Черно-серыми валами понеслись они над потемневшей степью, вмиг заволокли небо. Гинда бегом спустилась в балку, торопясь загнать стадо. Поднялся резкий, колючий ветер, свалял в клубки и понес по степи клочья сухого бурьяна и ковыля. Низко-низко нависли тучи, клубились, сталкивались, наползали друг на друга — тень ложилась на тень.

Внезапно степь полоснуло широкой красной молнией, небо треснуло, и по балке из конца в конец прокатился неистовый грохот.

Гинда упала возле стада. Она вытянулась на земле и, стиснув зубы, застонала, завыла на всю степь.

А над Ковалевской балкой, над степью, над полями хлынул частый летний ливень и пошел хлестать по пшеничным колосьям, по дну балки и по распростертой женщине. Точно бычка, родила в степи Гинда своего сына.

У Коплдунера были от рождения застужены уши, и слух у него на всю жизнь остался плохим. Говорил он оглушительно громко, словно все кругом были глухие.

— Коплдунер! — кричали ему односельчане. — Будет тебе орать! Ну и глотка, прости господи, точь-в-точь как у матери…