Степь зовет

На днях приезжал сюда секретарь райкома, Микола Степанович Иващенко, с которым они когда-то вместе батрачили в Ковалевске у Филиппа Деревянко, тамошнего богатея. Микола Степанович долго сидел в комнезаме, толковал с ним, а он, Хонця, отвечал ему точь-в-точь как этот бездельник Матус: «Бурьяновка не Ковалевск и не Веселый Кут. Бурьяновке мил ее бурьян, как свинье лужа, она боится нового, как летучая мышь — дневного света. Из кого мне сколотить коллектив? Из горсти старых партизан? Так ведь нет у них ни клячи, ни даже хомута исправного во дворе, хоть бери и впрягайся сам…»

«Эх, Хонця, Хонця! Постарел ты, что ли, ослаб твой революционный огонь? — с горечью выговаривал он себе. — Ведь, бывало, выводил коней из кулацких и помещичьих конюшен, раздавал беднякам, делил землю, умел драться с оружием в руках. Люди слушали тебя, доверяли. А теперь споткнулся. Обижайся не обижайся, а Микола Степанович и Элька Руднер правы: ты действительно опустил руки. Считай, что тут фронт, — и кончено. Или мы, комнезамовцы, или они, кулаки. Пора нам взяться всем вместе, да так, чтобы земля загудела!» И Хонця всем сердцем услышал голос партии, которая призывала перепахивать межи, корчевать древнюю, дикую, заглушённую бурьяном степь.

4

Юдл Пискун всего года два как осел в Бурьяновке.

Прежде он жил в Керменчуке — дальнем греческом селе, держал бакалейную лавку — и барышничал на окрестных украинских и немецких базарах.

Во время революции, когда в селах и на хуторах начались волнения, Юдл Пискун, наскоро распродав все свое добро, однажды ночью скрылся из села, оставив голый, ободранный двор на произвол судьбы. Вместе с беременной женой своей Добой он уехал к ее родителям, в далекое пограничное местечко на западе Украины.

А года два назад, осенью, когда с полей уже свезли пшеницу и овес, ссыпали в затхлые амбары и клети остатки подсолнечных семечек и сложили на чердаки желтые, огромные тыквы, Юдл Пискун и жена его Доба поздней ночью приехали с ближайшего полустанка Просяное сюда, в глухую Бурьяновку.

Поселился он на краю хутора, на склоне поросшего чабрецом бугра. Поставил себе низкую хибарку с крытым двором для скота и постепенно обнес свой двор забором из сухих будыльев и кизяка.

Первое время он всем и каждому показывал бумажку с предписанием выделить ему участок из бурьяновских земель, вместе со всеми работал в степи и заискивающе улыбался встречному и поперечному, беспокойно подмаргивая левым глазом.

— Ничего, советская власть, — повторял он, — советская власть… она всякого на ноги поставит, она знает, что делает.

Потом он почувствовал себя увереннее, чаще стал заглядывать в комнезам, в поле же показывался редко и все больше разъезжал по окрестным хуторам.

— Что мне земля! — объяснял он жене, толстой, расплывшейся Добе. — Работай да работай… это не для меня. Раньше спину не гнул, сам был хозяином, и теперь тоже найдется занятие неприбыльнее. Не дожить им…

Несколько дней назад он побывал в Блюментале — большой немецкой колонии — и приобрел там молодую гнедую кобылку. По пути из Блюменталя он завернул в районный центр Гуляйполе, где застраховал лошадь на триста рублей. Всю дорогу Юдл похлопывал кобылу по сильной шее и игриво толкал ее то носком, то каблуком. Он был в хорошем настроении, что, вообще говоря, случалось с ним не часто.

«Пятая страховка, — подсчитал он. — Тыщонка с лишком, можно сказать, в кармане. Жди, пока они напашут на тысячу! — Он глумливо осклабился. — Ничего, у меня они больше взяли, чтоб им жизни не видать».

Он пнул лошадь носком в живот и пустил ее вскачь.

«Веселей! Две с половиной сотни чистой прибыли на дороге не валяются!»

Ночью, улегшись на широкую деревянную кровать, Юдл хлопнул жену по спине и тоненько захихикал, шевеля черными усиками.

— Справляемся понемножку, а? Придвинься-ка поближе… Нет, паши с ними землю, хи-хи…

Чуть рассвело, Юдл верхом на купленной кобыле погнал в Святодуховку, на воскресный базар.

Продав гнедую за три сотни бывалому барышнику, он на том же базаре за сорок рублей купил дряхлую клячу той же масти.

В Бурьяновку он возвращался уже под вечер. На костлявой спине старой клячи было жестко сидеть, трясло, Юдл в кровь стер себе зад.

— Околела бы тут, на дороге, так нет… — выходил он из себя. — У-у, шкура!.. Больше пяти дней ты у меня не протянешь, будь ты проклята! — И коротким обрезанным сапожком злобно ткнул ее под селезенку.

Гнедая коротко заржала.

Кругом в поволоке летних сумерек колыхались поля созревающей пшеницы, мигали синие глазки васильков, шелестел пырей, далеко-далеко простиралась степь с ее колосьями, цветами и травами, за которыми не видать было ни межей, ни дорог.

Гнедая рысила по пыльному шляху, раздувала ноздри и время от времени тихо ржала, отзываясь на голоса далекого табуна, на запах конского щавеля и на пинки седока.

Подскакивая на остром лошадином хребте, Юдл погрузился в невеселое раздумье.

«Коллектив… Все Хонця мутит, чтоб ему провалиться. Э, ничего они со мной не сделают…»

Он снова саданул кобылу в живот, и она пошла спотыкающимся галопом.