Степь зовет

Ему казалось, что кто-то их подслушивает. А она все не унималась:

— Посмотри-ка на него! Это я, оказывается, виновата, что он спятил…

— Ах ты падаль!

И Юдл потянул скатерть. Галушки разлетелись по полу, испачкав сапоги Юдла.

Из боковушки донесся приглушенный смех, а затем распахнулась дверь и в горницу вошел Иоська с двумя мальчишками. Мальчишки молча прошмыгнули мимо Юдла во двор, а Иоська, прижавшись к двери, глядел испуганно на отца.

За окном раздался, теперь уже звонкий, смех мальчишек.

— Слышишь, что вытворяют твои дружки? — Юдл подскочил к сыну. — Слышишь, собачий хвост? — И он отвесил мальчику такую оплеуху, что тот повалился на пол.

— Ребенка тоже изводит! — Доба подбежала к мальчику. — Изверг проклятый! Мучает всех…

Иоська лежал ничком посреди комнаты и не шевелился. Юдлу показалось, что мальчик не дышит.

— Что ты стоишь? — крикнул он жене. — Принеси мокрое полотенце!

Он только сейчас заметил у себя на ладони кровь и, встревоженный, нагнулся к Иоське.

— А ну, вставай-ка! Вставай, говорю… Иоська не двигался.

— Куда ты пропала? — крикнул Юдл жене. — Скорей полотенце! — Он схватил мальчика за плечи и попытался его поднять.

Лицо Иоськи было залито кровью. Кровь, видно, шла из носа. Щека опухла, но Иоська не плакал. Он прижимался к полу, чтобы отец не мог его поднять.

За что отец его ударил? Что он такого сделал? В первый раз он привел домой свое звено, чтобы составить диаграмму урожая… Почему все мальчишки к себе зовут, а ему нельзя? Чем он виноват, что они засмеялись?

— Ой, чтоб его переломило, гром на его голову! — вскрикнула Доба, увидев опухшее лицо сына. — Ой, он убил ребенка, чтоб его убило! — Она стала прикладывать к лицу мальчика мокрое полотенце, тот яростно ее отталкивал. — Ой, Иосенька! Смотри, что он с тобой сделал! Дай же я холодный компресс приложу. Чем я-то провинилась, Иосенька!

А Иоська руками и ногами отбивался от матери и не подымался с пола.

Юдл совсем растерялся.

— Я же просил тебя, чтобы ты никого не водил сюда, — уже мягко заговорил он. — Сколько раз я тебя просил, а? Ну-ка, вставай, вставай! Слышишь?

Иоська вдруг поднялся и выскочил в сени. Но дверь во двор была заперта. И пока он возился с засовом, Юдл схватил его за руку и потащил в горницу.

— Куда? Куда ты бежал, а?

Иоська ничего не отвечал. С трудом Юдл уложил его на топчан.

— Ах, пусть все пропадет пропадом! Чего вы от меня хотите, спрашиваю я вас? Для кого я тружусь день и ночь, для кого извожу себя?…

А Иоська, не слушая причитаний отца, думал о своем:

«Все равно удеру от него. Пусть знает! Ночью возьму и удеру…» Иоська даже повеселел, представив себе, как он ночью выскользнет в сени, тихонько снимет засов и убежит. Утром они проснутся, а его уже не будет, тогда они узнают…

Мальчик повернулся к стене и через минуту заснул.

Юдл шагал взад и вперед по комнате.

— Ты ведь знала, что они там сидят, что же ты молчала? — Юдл словно оправдывался.

— Детей даже боится! — охала Доба, укладываясь в постель. — Какую макитру разбил! За три рубля не купишь…

Юдл подошел к сыну, притронулся к его щеке, потом поправил подушку и получше укрыл мальчика.

— Завтра ты его никуда не выпускай. — Юдл разделся и лег рядом с Добой. — Слышишь?

— Ладно, ладно! — проворчала Доба и тут же засвистела носом.

Где-то на околице раздался протяжный вой собаки, она будто оплакивала кого-то. Доба проснулась. Она три раза сплюнула, сошла в одной рубашке с кровати, долго что-то искала в темноте, нашла, наконец, старую калошу и перевернула ее.

16

Ветер, налетевший на ток с Санжаровских холмов, пробирал Онуфрия насквозь.

Где-то за пригорком, на Санжаровской дороге, тяжело скрипели колеса, и время от времени вместе с ветром доносились голоса возчиков.

Онуфрий плотнее запахнул свой потертый пиджак и прислушался.

«Хлеб везут, — узнал он по тяжелому стону осей. — Видно, много телег. Все везут и везут… Зачем это столько везут? Вот Юдл говорил, что и здесь все подчистят под метелку. Что тогда будет?»

С детства в душе Онуфрия затаился страх перед голодом.

И теперь, когда он сидел один на току, около набитых пшеницей мешков, перед его глазами возникла на всю жизнь запомнившаяся картина… Впереди священник, а за ним мужики — сильные мужчины и дряхлые старики, женщины и дети. Они бредут с хоругвями и крестами в руках по блеклой степи. Опускаются на колепи среди бесплодного поля, громко произносят слова молитвы, плачут, просят бога, чтобы он сжалился над ними и ниспослал дождь.

Но дождя не было все лето, и поля сгорели под палящим солнцем. И Онуфрий, тогда еще одиннадцатилетний мальчик, понял, что такое хлеб, простой хлеб… Ели пареную крапиву, кору. В течение нескольких месяцев один за другим умерли в их семье шестеро детей, все мальчики, потом и отец скончался. Один Онуфрий остался у матери. Женщина с мальчиком оставили деревню на Херсонщине, где испокон веку жил род Омельченко, и пошли по незнакомым дорогам. Днем они побирались под окнами, ночью рылись в чужих огородах. Так добрались до Гуляй-поля. Потом уже Онуфрий осел в Бурьяновке…

Скрип все удалялся, и вскоре вновь стало тихо.