Степан Кольчугин. Книга вторая

Решение сената пришло неожиданно быстро, в ночь на четырнадцатое июня, хотя можно было ожидать его лишь в июле. Сенат не принял во внимание протеста прокурора и приговор утвердил. Кольчугин был приговорен к двум годам и восьми месяцам каторжных работ, по отбытии каторги ему определялась ссылка на вольное поселение.

Кравченко, «участие» которого было признано косвенным и «принадлежность случайной», был приговорен к девяти месяцам тюрьмы. Так как до приговора Сергей просидел в тюрьме около десяти месяцев, он наказание свое отбыл.

Ночью Степана разбудили.

— С вещами! — крикнул надзиратель.

Он торопливо оделся, не оглядываясь на спящих.

На тюремном дворе, при свете дымящихся факелов (хотя достаточно ярко горело электричество), солдаты конвойной стражи выстраивали партию арестантов. Дело не ладилось. В третий раз унтер принимался рассчитывать партию. Начальник конвойной команды молча ходил по двору большими шагами и, сердито поглядывая на унтера, курил папиросу.

Торжественное и печальное настроение охватило Степана. Впервые за много месяцев он ощутил прохладу ночного воздуха, увидел над головой темное звездное небо после страшной замкнутости в тюрьме, где все пространство нищенски ограничено, иссечено железом и камнем.

Наконец их построили. Слева от Степана стоял знакомый ему крестьянин Марчак; в феврале Степан недели полторы был в одной камере с ним. Справа стоял невысокий плечистый арестант, небритые щеки его поросли густой щетиной. Он спокойно оглядывался вокруг себя и, усмехаясь, следил за сбивавшимся при расчете унтером. Степан задержал на нем взгляд и подумал: «Любуется, будто не его в каторгу гонят». Марчак всхлипывал и поправлял дрожащими пальцами мешок на плече; ему казалось, что мешок с имуществом спадает, хотя он висел вполне исправно.

— Что это ты, — спросил Степан, — плачешь вроде?

— У мэнэ жинка, у мэнэ диты, у мэнэ маты стара, — опухшими губами пробормотал Марчак и по-детски добавил: — А нэбо таке ж гарнэ, от зараз систы на подводу, и утром в нашэ сэло б прыихав.

Он вдруг затрясся весь от рыдания, на миг представив себе подводу, плотно набитую трещащей пыльной соломой, ночную прохладную дорогу, по которой тихо бегут пузатые, некованые его лошадки со стертыми от веревочных постромок боками.

— Это уже не годится, — сказал медленным голосом небритый и добавил: — У вас, у украинцев, есть утешительная поговорка: «Хай будэ гиршэ, абы иншэ».

Протяжно и сурово прозвучали слова команды, конная и пешая стража сгрудилась вокруг арестантов. Блестели при свете факелов обнаженные сабли и дула винтовок; но страшней и холодней железа глядели настороженные лица конвойных. Арестанты медленно пошли из тюремного двора. В воротах произошла давка.

— Черт! — негромко, но внятно сказал небритый и добавил, ни к кому не обращаясь: — Неужели во всем этапе ни одного большевика нет?

Они шли темными улицами к вокзалу, лишь факелы конвойных освещали им дорогу. Случайные прохожие в страхе отходили к стенам домов, ужасаясь мыслью, как бы и их не захватило это медленное шествие, и долго оглядывались на свет факелов, прислушиваясь к железному кандальному стуку, и вспоминали случайно врезавшееся в память суровое бородатое лицо каторжанина либо дикий, острый взгляд городового.

Новый знакомый держал Степана под руку и дружелюбно говорил ему:

— Теперь получите высшее образование в народном университете. При царизме где же рабочему можно стать философски образованным марксистом, как не в тюрьме, на каторге? И спешите... Для нашей родины наступило грозное время, Sturm- und Drangperiode, как сказал один великий немец: время бури и натиска. Мы с вами еще повоюем, со славой повоюем.

Он говорил спокойно, с паузами, словно учитель, беседующий с учениками во время прогулки.

Марчак несколько раз спотыкался и едва не упал. Шедший за ним арестант спросил недовольно:

— Ты что, заснул там?

Степан взял Марчака под руку и сказал:

— Не горюй, брат, до смерти далеко еще...

Они шли, держась за руки. Степан, взволнованный этой внезапной встречей, поглядывал то на небритое суровое лицо нового своего спутника, то на Марчака, то на пляшущие огромные тени идущих арестантов и конных стражников.

— Ничего, ничего, — говорил он Марчаку, — пройдем через всю Россию, сто городов посмотрим. Далеко до смерти, мы еще молодые.

Минутами ему казалось, что это все во сне происходит. Вдруг он вспомнил о Вере: вот улыбнулись ее полуоткрытые губы, живые, лукавые глаза.

«Теперь уже прощай навсегда», — подумал он.

Как только сердце выдержало!

Миг безумия, когда еще чувствуешь на спине своей взгляды стражи, когда холодная тень от тюремной стены лежит на земле, а глаза уже видят светлый простор не имеющей конца улицы! Этот глоток вольного воздуха, сладкий, как первое дыхание! Этот первый шаг!

Никогда не забудет Сергей первых минут свободы, когда в каждом крошечном движении, в коротком взгляде, в скромном прикосновении к шершавой коре каштана, в вопросе извозчика: «Куда прикажете?» — во всем проявляется поэзия свободы.