Стежки, дороги, простор

Люблю писать рассказы. Иногда даже кажется, что на любую тему могу смотреть только через призму малой формы. Почти все повести и роман стоили мне очень дорого. Хотя и рассказы не все получаются сразу. Если малые, как «Липа и кленик» или «Memento mori», написаны были за один присест, а побольше, «Галя» или «Мой земляк», в два-три приема и потом почти не правились, то такие, как один из первых рассказов, «Праведники и злодеи», или один из последних, «Общинное», имеют по несколько вариантов. Шестистраничную новеллу «Мать» напряженно писал на протяжении недели, а иные, скажем, «Осколочек радуги», переделывал по нескольку раз и правил при каждом новом издании. Корпение это, топтание на месте или нет? Повесть «В семье» я написал весной 1943 года, а заключительную главу се дописал через двенадцать лет. Еще большие «ножницы» между первым и вторым вариантами романа «Птицы и гнезда» — двадцать лет. Нужно ли это, закономерно ли? Чернышевский говорил: «В старости не следует переделывать то, что написано в молодости». А есть и другая точка зрения: Лев Толстой в старости вздыхал, что, если бы еще одна жизнь, все переписал бы заново. Меж двумя такими полюсами — много простора для разумного отношения к своей ответственности перед читателем.

Издав первую книгу рассказов, я наивно думал, что вот и покончил со своим довоенным опытом. После второй, вышедшей через год, можно было бы с не меньшим основанием считать, что все в порядке с опытом военных лет. А тут и возвращался я уже не единожды к пережитому в детстве и в юности и, конечно же, буду еще возвращаться. Мой опыт — мое достояние, оно досталось мне нелегко, отдавать его надо разумно и щедро. Вот только иногда раздражает шаблон критики в определении тем, их близорукое сортирование: индустриальная, колхозная, военная, западнобелорусская… Последняя, кстати, идет почти принудительным ассортиментом, как залежалый товар. А ты, чудак, думаешь, что не отражаешь запоздало то или иное, что давно уж занесено в критический гроссбух, — ты думаешь, что на материале том или ином пытаешься сказать про наше священное одно, про главное для всех пас, кому дороги люди, их счастье!.. Оно — это одно — тема моей жизни, заветная цель всех усилий, тот бунинский знаменитый «звук», который я жадно ловил и в тесноте своего западнобелорусского Загорья, и на просторах нашей необъятной страны, и за рубежами ее, в соседних и самых далеких странах.

Особым разделом в моей творческой жизни хочется назвать работу над книгой «Я из огненной деревни…», написанную в соавторстве к Алесем Адамовичем и Владимиром Колесником. Сердечное проникновение в трудновообразимую глубину страданий наших людей — женщин, детей, стариков, чудом уцелевших от фашистских расстрелов и сжигания заживо, приобщение к этим страданиям, к народной кровоточащей, бескомпромиссной памяти дало мне как писателю очень много. Мысли и чувства стали глубже, отношение к жизни и к своему участию в ней — серьезнее. И в любви, и в ненависти, и в горести, и в смехе. Так я писал свои новые повести «Нижние Байдуны» и «Рассвет, увиденный издалека», такими мне очень хотелось их видеть.

Очень люблю путешествовать. Ездить, летать, ходить пешком. Смотреть на живую карту Земли с высоты десяти тысяч метров; зачарованно бродить по залам Третьяковки, Лувра, Прадо, чикагского «Института искусств»; отвечать с трибуны на записки гродненских или варшавских студентов и без трибуны, за дружеским столом, беседовать на высокие темы с молодыми жителями хабаровского или новополоцкого рабочего интерната; через переводчика осторожно давать интервью тертому работничку матеро-неприязненной нам газетухи и от души смеяться с нивхом-рыбаком в тесном кубрике амурского катера; молча ходить по руинам Помпеи, стоять у древних памятников Дели или Майсура, смотреть с Монмартра на Париж или в укромной заводи безымянной полесской речушки подразнивать концом удилища ужа, что уверенно плывет под твой берег, стремительно-извилистый, непугано-воинственный, перископом поднявший голову в желтых очках… Сколько его, волнения, необходимого нам, как воздух и хлеб! Я немало поездил по свету, был почти во всех странах Европы, в Канаде, США, Индии, много, кажется, езжу по своей и по братским республикам. Именно — только кажется, что много, потому что ощущение все еще такое, что мало, что не основательно, что мимоходом! И написал об этом, если считать напечатанное, мало и поверхностно. Это не кокетство, а еще одно доказательство, что путешествие дает литератору очень много. Хорошо видеть, что делается у людей, не хуже — смотреть издали на свое. Если бы моя воля была на это, так я лечил бы некоторых молодых от модного нытья да фырканья именно путешествием. Это и очищает душу, и обостряет зрение, и укрепляет становой хребет. И не беда, что ты не сразу напишешь свою «Одиссею», — приобретенное никуда не денется, оно поможет тебе неожиданно и незаметно, само когда-то найдет свой выход в поэтическую строку или на страничку прозы.