Стихи про меня

Как обещало, не обманывая,Проникло солнце утром раноКосою полосой шафрановогоОт занавеси до дивана.Оно покрыло жаркой охроюСоседний лес, дома поселка,Мою постель, подушку мокруюИ край стены за книжной полкой.Я вспомнил, по какому поводуСлегка увлажнена подушка.Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.Вы шли толпою, врозь и парами,Вдруг кто-то вспомнил, что сегодняШестое августа по-старому,Преображение Господне.Обыкновенно свет без пламениИсходит в этот день с Фавора,И осень, ясная, как знаменье,К себе приковывает взоры.И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,Сквозной, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,Горевший, как печатный пряник.С притихшими его вершинамиСоседствовало небо важно,И голосами петушинымиПерекликалась даль протяжно.В лесу казенной землемершеюСтояла смерть среди погоста,Смотря в лицо мое умершее,Чтоб вырыть яму мне по росту.Был всеми ощутим физически

Спокойный голос где-то рядом.То прежний голос мой провидческийЗвучал, не тронутый распадом:"Прощай, лазурь ПреображенскаяИ золото второго Спаса.Смягчи последней лаской женскоюМне горечь рокового часа.Прощайте, годы безвременщины.Простимся, бездне униженийБросающая вызов женщина!Я — поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,Полета вольное упорство,И образ мира, в слове явленный,И творчество, и чудотворство".

1953

Одна из поэтических загадок на всю жизнь: почему так волнует строчка, составленная из простейших слов — "Вы шли толпою, врозь и парами..."? Непонятно. Слава богу, что до конца непонятно. И ведь не в том дело, что потом — о смерти, о своей смерти: она сама по себе трогает, эта строка. Может, оттого, что в ней происходит разъятие людской массы: нет ника­кой толпы и быть не может, все равно мы все по­одиночке, или парой, что одно и то же.

Тихое начало, именно "спокойный голос". Пафос — в последних двух четверостишиях.

Общественный смысла "Августа" определен датой под текстом: почти полгода со смерти Ста­лина — "Прощайте, годы безвременщины!".

Что до евангельского напора концовки, он как-то не вполне совпадает с религиозной рассе­янностью начала. Меня в юности озадачивало, что среди "толпы" друзей поэта, которые по воз­расту, воспитанию и жизненным установкам были куда ближе к религии, чем наше поколе­ние, лишь "кто-то" спохватился, и то как-то слу­чайно, что на дворе один из главных, двунадесятых праздников православия. Дело, вероятно, в том, что главное тут — другое, частное преобра­жение.

Как хорошо и правильно, что побудительный мотив стихотворения все-таки совершенно лич­ный: ровно за пятьдесят лет до этого, 6 августа 1903 года, в день Преображения Господня, юный Пастернак сломал ногу. Отец сообщал другу: "Борюша вчера слетел с лошади, и переломила ему лошадь бедро... Это случилось, когда я писал этюд с баб верхом и, на несчастье, он сел на ло­шадь неоседланную..."

Кто это из великих сказал о соотношении ми­ровой скорби и тесного ботинка? "Когда я позна­комилась с Борей, он носил обувь с утолщенной на три сантиметра подошвой на правой ноге",—вспо­минает его вторая жена. Сын и невестка дополня­ют: "На фотографиях 1910 годов можно заметить ботинок с утолщенной подошвой и каблуком. Поз­же привык подгибать левую здоровую ногу вро­вень с правой и обходиться обычной обувью".