Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений

У Семенова был одно время квартет. Два гитариста и бас-вокал по фамилии Прокопени, огромного роста, грубый, неотесанный мужик с могучим голосом, от которого дрожали стены. Другого звали Станиславским, это был высокий, тощий человек из тех, что рвут на себе рубаху и бьются на полу в припадке. Как-то он счел себя кем-то из присутствующих оскорбленным и, волоча за собой свой инструмент, быстро побежал по лестнице, страшно ругаясь. «Убийца», — сказал мне вполголоса Барт, но не знаю, в самом ли деле тот кого-то убил или Барт только считал его способным на убийство. У третьего кличка была Жук, он был небольшой ростом, с розовым лицом и всегда ласковой, даже нежной улыбкой. Думаю, что он-то загубил не одну душу.

Приходили, на столе появлялась бутылка водки, расстилалась газета, на ней дешевая колбаса, соленые огурцы. Мы выпивали (Семенов пил мало, так только, за компанию рюмку-две). А Соломон поглядывал на нас от своего окна неодобрительно, но когда его взгляд останавливался на Жоржике, выражение его лица становилось добрым и ласковым. Он почему-то называл Семенова Георгием Победоносцем. Семенову было под сорок, на одной руке у него не хватало пальца — очевидно, лишился его на войне, то ли той первой мировой, то ли на гражданской. Он не был из здешних, то есть варшавских русских, но о его прошлом ничего достоверного сказать не могу.

Думая о Барте и его дружбе с Семеновым, я всякий раз вспоминаю: «Евреи — самый утонченный народ в Европе <…> Только по глупости и наивности они пристали к плоскому дну революции, когда их место — совсем на другом месте, у подножия держав <…> И везде они несут благородную и святую идею греха (я плачу), без которой нет религии <…> Они утерли нос пресловутому европейскому человечеству и всунули ему в руки молитвенник: „На, болван, помолись“. <…> Среди свинства русских есть одно дорогое качество — интимность, задушевность. Евреи то же. И вот этой чертою они ужасно связываются с русскими» (В. Розанов. Апокалипсис нашего времени).

12 октября 1940 г. было оглашено распоряжение гитлеровских властей о переселении всех евреев с «арийской» стороны города в гетто. И вот, в один прекрасный день, мы с Жоржиком, придя, нашли квартиру пустой. Соседка сказала, что Барта «увезли» в гетто (кто увез — неизвестно). И что одновременно исчезли его сестра с мужем и ребенком, очевидно, найдя убежище в польской части Варшавы. Мы думали-гадали, как спасти Соломона, как его незаметно вывезти из гетто — на пропускных пунктах стояли немецкие жандармы. И как найти для него надежное убежище в Варшаве? У меня с женой в то время жила девочка очень семитского типа, ее мать — отдельно, у других людей. И у всех наших друзей и знакомых были свои подопечные, которых надо было спасать.

Пока можно было еще проходить в гетто, мы с Семеновым навещали Барта. Он писал Семенову через меня, мне через Семенова.

В середине ноября гетто закрыли наглухо. Последнее мое свидание с Соломоном вытеснило из моей памяти, смыло все предыдущие. Где мы с ним встречались? В его ли «черной каморке» или в коридоре и в каком антураже?

Он, очевидно, ждал моего прихода, сам открыл дверь, приковыляв на своей деревянной ноге. Тогда впервые в его выражении появилось что-то жалкое, приниженное. Всё лицо его как-то сморщилось, скукожилось, по нему побежали мелкие морщины. Был темный коридор, и в другом его конце сидели рядышком две фигуры, очевидно муж с женой, старые люди. Они были страшно неподвижны, как манекены, как куклы или чучела, и уставились прямо на меня мертвыми, пустыми глазницами.

Слушая мой отчет о последнем свидании с Соломоном, Семенов утирал рукавом слезы.

Лазарь Флейшман

Об этом издании и его составителе[11]

Легкий, случайный пунктир — так можно было бы определить характер сведений о Барте, бывших до последнего времени в распоряжении историков русской поэзии первой половины XX века. Трудно сказать, что явилось тому причиной: самый характер литературного дарования и облика поэта, катастрофические события, обрушившиеся на его поколение, особые условия существования русской литературы в Зарубежье и ее «полицентричность». Но как бы то ни было, читателя этого сборника сочинений Барта не сможет не поразить несоответствие между репутацией (пусть «закулисной») поэта, сложившейся в момент его дебюта, и несомненно веским творческим потенциалом, раскрывающимся при ознакомлении с его работой в последние годы жизни.