Стихотворения А. Полежаева

Все эти мысли невольно приходят в голову после прочтения маленькой книжки стихов Полежаева и статьи о нем, написанной Белинским[2]. С обычной своей проницательностью и силой выражает Белинский характер поэзии Полежаева и отношение ее к его жизни. Но у него есть одна фраза, которая может подать повод к ложному толкованию. «Полежаев не был жертвою судьбы, – говорит Белинский, – и, кроме самого себя, никого не имел права обвинять в своей гибели». Мы уже сказали, что, по нашему мнению, именно себя-то он и не мог обвинять.

Пострадал ли Полежаев от судьбы, странно враждебной всем лучшим поэтам нашим, можно видеть при внимательном взгляде на его портрет, который приложен к нынешнему изданию его сочинений[3].

Повесть эта немногосложна, но из нее видно, что Полежаев принадлежал к числу натур деятельных, для которых лучше падение в борьбе, нежели страдательное отречение от всякой личности и самостоятельности. Начало его жизни было лучше, чем ее продолжение, как это заметно из частых сожалений поэта о потерянных годах, как видно из его задушевных воззваний к прежнему времени:

Где ты, время невозвратноеНезабвенной старины?Где ты, солнце благодатноеЗолотой моей весны?Как видение прекрасноеВ блеске радужных лучей,Ты мелькнуло, самовластное,И сокрылось из очей!..[4]

Но и это время, о котором он вспоминал потом с грустным сожалением, не было продолжительно, так что он и не успел им воспользоваться как следует. Двадцатилетний юноша, увлекся он, как и все увлекаются в двадцать лет, страстностью своей натуры и пылкостью молодой крови; только его увлечение выразилось ярче, было сильнее, бурнее, чем бывает у других, и к этому-то времени студенчества в Московском университете относится первая, непечатная известность Полежаева. Перед концом жизни он так вспоминал об этом бурном периоде своей жизни:

Я подвиг жизни совершилИ юных лет фиал безвкусный,Надолго памятный, – разбил!Давно ли я в оргиях шумныхНичтожность мира забывалИ в кликах радости безумныхБезумство счастьем называл!Тогда, вдали от глаз невеждыИли фанатика-глупца,Я сердцу милые надежды

Питал с улыбкой мудреца,И счастлив был! СамозабвеньеТаилось в бездне пустоты…. . . . . . . [5]

Если бы мы захотели, мы могли бы найти у Полежаева много подобных признаний, доказывающих, что он был человек не вроде поручика Пирогова[6] и что порыв, увлекавший его к наслаждениям чувственности, скоро сменился бы другим, более благородным увлечением. Он уже начинал, кажется, этот поворот жизни, когда над ним разразился новый удар судьбы и

Мир души погреблаК шумной воле любовь…[7]

Из молодого, разгульного кружка своих товарищей внезапно попал Полежаев в другой круг – гораздо более грубый, порочный и невежественный, в котором смотрели на поэта как на преступника и негодяя. Он не хотел и не мог подчиниться тому, чему легко подчинялись другие, а его заставляли подчиняться.

Порабощенье,Как зло за зло,Всегда влекло

Ожесточенье[8],

и Полежаев ожесточился против людей и судьбы. Сначала у него еще оставался какой-то гений, которого он не называет ни добрым, ни злым, но который обещал ему свое покровительство, а потом забыл его… Полежаев с доверчивостью ждал его помощи, и надежда на этого гения поддерживала его в постоянной борьбе с обстоятельствами. Утомляясь борьбою, он восклицал:

Давно могучий ветер носитМеня вдали от берегов;Давно душа покоя проситУ благодетельных богов.Казалось, теплые молитвыУже достигли к небесам,И я, как жрец, на поле битвыКурил мой светлый фимиам,И благодетельное слово

В устах правдивого судьи,Казалось, было уж готовоИзречь: воскресни и живи!Я оживал; но ты, мой гений,Исчез, забыл меня, и яТеперь один в цепи творенийПью грустно воздух бытия…Темнеет ночь, гроза бушует,Несется быстро мой челнок, —Душа кипит, душа тоскует,И, мнится, снова торжествуетНад бедным плавателем рок…[9]