Стихотворения и поэмы

ЕЩЕ К ПРОЗЕ О ПОЭМЕ

<18>…Все в ней двоится и троится. И, конечно, – сам автор. Один видит на «Брокене» – тень драгуна живого («А за ней в ши<нели>»), другой видит его же в своей (Фонтанной) комнате мертвым и приходит в ужас.

(И так все).

19-летн<ий> поэт X. сказал мне в Москве: «Он (мальчик, драгун) был лучше их всех, за это они его убили». При всей его наивности этот отзыв запомнился, потому что так по существу мало кто [говорил] высказывался.

* * *

<19>…Так возясь то с балетом, то с кино [сценарием], я все не могла понять, что собственно я делаю. Следующ<ая> цитата разъяснила дело: «This book may be read as a poem or verse play»[60] – пишет Peter Viereck (1961. «The tree witch»)[61] и затем технически объясняет, каким образом поэма превращается в пьесу. То же и одноврем<енно> я делала с «Триптихом». Его «The tree witch» – современник моей поэмы, и, возможно, такая близость.

25 ноября <1961>

ПРОДОЛЖЕНИЕ

<20> Все это я, разумеется, говорю неизвестно для кого и неизвестно зачем; читатели же должны верить, что она, как опытная космонавтка, так вот и спустилась с неба, никогда другой не была, и никогда другой не будет и не может быть.

Больница. Ноябрь, 1961.

К СТАТЬЕ «ПРОЗА О ПОЭМЕ»

<21> Я [писала] начала ее в послеежовском опустелом Ленинграде (в мой самый урожайный 1940 год), продолжила в «Константинополе для бедных» – Ташкенте (который был для нее волшебной колыбелью), потом, в последн<ий> год войны, опять в Фонтанном Доме, среди развалин моего [родного] города, в сталинской Москве и между сосенок Комарова. Рядом с ней, такой пестрой (несмотря на отсутствие красочных эпитетов [и бурной] и тонущей в музыке, шел траурный Requiem, единственным аккомпанементом которого может быть только Тишина и редкие отдаленные удары похоронного звона.

В Ташкенте у нее появилась еще одна попутчица – пьеса «Энума элиш», одновременно шутовская и пророчес<кая>, от которой и пепла нет.

Лирика [она] ей не мешала, и она не вмешивалась в нее.

Гавань. Ноябрь. 1961. Больница

ПЛАН «ПРОЗЫ О ПОЭМЕ»

<22> (Может быть, это будет новое «Вместо предисловия»)

1. Где и когда я ее писала. 2. Как она меня преследовала. 3. О самой Поэме. Провал попыток заземления.(Запись из пестрой тетради.) Ее уходы в балет. Бумеранг. – Карусель. – Поэма Канунов. (Примеры). 4. Ее связь с Петербургской гофманианой. 5. Подтекст. «Другая» – траурная – обломки ее в «Триптихе».

Писать широко и свободно. Симфония.

Отзывы Б. Пастернака[62] и В.М. Жирмунского (Старостина, Штока, Добина, Чуковского и т. д.).

Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича. Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает с звуком?

ЕЩЕ О ПОЭМЕ

<23> Опять два стиха из «Другой»! Они глубже, точнее больше приоткрывают, чем их соседи. Я начинаю думать, что «Другая» совсем сквозная. Таксе же стих, который имеет несколько смыслов:

Прибежавший сюда без маски.

Он и торопился – он один из всех показывает свое настоящее лицо – в этом его характеристика и т. д.

А матрос (пьяный) всегда был Цусимой – до самой войны 15 г., когда я видела матросов в пешем строю, у меня невольно сжималось сердце от воспомин<аний> о Цусиме, – этом тоже первом ужасе моего поколения, и чего я не сумела выразить в поэме «У самого моря». (Что поет моряк? – Поискать.)

(Гр<афа> В.А. Комаровского придумал, вероятно, С. Маковский, который знал Комаровского и печатал его в «А<поллоне>».) Б. Ф<илиппов> копнул глубоко, но не в том месте. Ему бы начать с «Голоса памяти» в «Четках», просто посвященно<го> О.С. Там [просто] сказано:

Иль того ты видишь у своих колен,Кто для белой смерти твой покинул плен?

(Это же эпиграф к II-ой главке 1913 года.)

О глазах и взгляде О.С. сказано и в стих<отворении> лета 1921 г., тоже посв<ященном> О.С. (Anno Domini. «Пророчишь, горькая…»[63]).

* * *

<24> Поэма опять двоится. Все время звучит второй шаг. Что-то идущее рядом – другой текст, и не понять, где голос, где эхо и которая тень другой, поэтому она так вместительна, чтобы не сказать бездонна. Никогда еще брошенный в нее факел не осветил ее дна. Я, как дождь, [влетаю] проникаю в самые узкие щелочки, расширяю их – так появляются новые строфы. За словами мне порой чудится петербургский период русской истории:

Да будет пусто место сие, —

дальше Суздаль – Покровский монастырь – Евдокия Федоровна Лопухина. Петербургские ужасы: могила царевича Алексея, смерть Петра, Павла, Параша Жемч<угова>, дуэль Пушкина, наводнение, тюремные очереди 1937 г., блокада. Все это должно звучать в еще несуществующей музыке. Опять декабрь, опять она стучится в мою дверь и клянется, что это в последний раз. Опять я вижу ее в пустом зеркале, куда ушел гость из Будущего и во сне.

Ордынка, 1961

ОНА ШИРЕ…