Стихотворения и поэмы

«Немногословной летописи речь» художественно материализована автором в поэме, которую можно уподобить строгой, лаконичной и вместе с тем проникнутой динамизмом исторической гравюре. Почти никакой внешней стилизации (кроме, естественно, реалий времени и очень экономного языкового колорита) — и вместе с тем тесная стянутость, мускулистая упругость каждого стиха и каждой фразы, которые выстраиваются одна за другой преимущественно в сочинительной синтаксической связи: действительно, как в летописи. Этому ладу очень «вторит» строфическая форма — самые простые, казалось бы, двустишия, умышленно негладкие, не столько чеканные, сколько «рубленые», с однообразными (тут это однообразие эффективно!) мужскими рифмами: «Шли копьеносцы, молнией струя блестящих длинных копий острия. Шли меченосцы, острые мечи держа в руках, как яркие лучи. Шли лучники, — колчаны их полны роями острых стрел, дождем войны».

Картины отпора захватчикам в поэме — картины народные по всему своему духу. Хотя поэма названа именем князя, на первом плане здесь дружинники — гречкосеи, смолокуры, звероловы и кузнецы, их матери и жены. И вельможный Бруно сходится в личном поединке не с Даниилом, как требовала бы рыцарская (и поэтическая) традиция, а с простым воином, «голубоглазым юным славянином», который и валит на землю «немецкого рака» в громыхающей железной скорлупе. Эту демократичность видения истории в поэме следует особо отметить, ее не всегда удавалось достигнуть другим нашим художникам 30–40-х годов.

А исторический урок, который выводит поэт из событий семисотлетней давности: «Звени, оружье, людям весть неси — враги не будут править на Руси», — выражал ту «думу единую, волю единую», которой жили советские люди в те грозные годы.

Поэмы М. Бажана в своей большей части отличаются глубоким драматизмом, резкой конфликтностью, проистекающей из непримиримых сшибок идей и стоящих за ними общественных сил. Исторический оптимизм, вопреки взглядам всяческих упростителей, не только не чужд смелому проникновению в «живительные грозы противоречий», но и прочно (по крайней мере, в «предварительных» анализах) с ним связан. Так было и во многих поэмах М. Бажана, особенно времен его молодости. Драма идей, имеющая, конечно, разный конкретный смысл и различные решения, — излюбленная основа многих его сюжетов, и не только повествовательных, но нередко и чисто лирических. Обнаженного, вполне очевидного драматизма исполнена и поэма «Полет сквозь бурю» (1964), написанная почти через двадцать лет после окончания войны с фашизмом, но снова дышащая ее жаркими бурями.

За изображенной автором историей девушки, дочери репрессированных перед войной родителей, которая находит свое место в борьбе с врагом, вопреки каменному недоверию больших и малых иванов фомичей, стояли вопросы большой политической остроты, требующие до конца честного ответа.

Автор не смягчает правды о горестных переживаниях Оксаны, о трагичности многих судеб, подобных судьбам ее родителей. Вот героиня слушает памятное выступление Сталина в начале войны: «Речь третьего июля: „Братья, сестры! Друзья!“ Он так впервые нас назвал. Ему ответить мне совсем непросто: я дочь того, кто за решеткой пал». (В оригинале: «Тот коммунист, который пал, умирая в его тюрьме и веря в него, — он был отцом моим»). Однако пережитое не могло поколебать девушку в момент решающего выбора — собственно, и не было его, этого выбора: «Меня от общего похода не отделят глаза колючие иль проволока… Нет!»

Эти колючие глаза, полные «здорового недоверия» ко всем, а особенно к людям, «меченным», подобно Оксане, судьбой, были проклятьем своего времени, и автор осуждает их каждым высказанным и невысказанным словом…

В финале (применительно к поэтике М. Бажана, хочется сказать — заключительных кадрах) поэмы радистка Оксана прыгает с парашютом в заданное место, и после испытанных в воздухе тягчайших ощущений («…сто рук, сто ног, сто тел, и тяжеленный вал мгновенной муки») ей кажется: в ночном небе ее приняли и несут сквозь бурю «могучие, теплые, добрые руки народа», что «ошпаренны стужей сурового нашего времени…»