Стихотворения и поэмы

Голодно, холодно люди в аду пребывали.Храбрый Корнилов и честный Деникин попалиВ ту же темницу, как в Быхове в старые дни.— Мы здесь бывали! — заметили горько они.Бесы отменно ответили: — Эх, человеки!Вы здесь гостили, теперь остаётесь навеки.И за стеной услыхали они натощакГрустную песню. То пел сокрушённый Колчак.Белый террор или красный террор — всё едино.Батька Махно поглядел — широка ли долина,Долго ли будет катиться его голова?— Вечные веки! — сказала косая братва.— Зря мы пропали, — в аду мужики горевали. —Зря мы антонов огонь на всю Русь раздували…Голос Антонова им отозвался в дыму:— Что-то я вас, дорогие мои, не пойму.Троцкий, Свердлов и Дзержинский, и прочие нети —Все угодили в пожар мировой на том свете.Пал Тухачевский с кровавой звездою во лбу.Чёрт в его душу гудит, как в пустую трубу.Павлик Морозов с убийцами рухнул на месте,Кровная жертва. Но чёрт не отдал ему чести…Фрейд помешался на сексе и был очень золНа человечество. Только чертей не учел.Но заявил, обнаружив чертей после смерти:— Призраки мозга! — Посмотрим, — ответили чертиИ посадили его на осиновый кол.— Это же секс! — он зачичкал. — Да здравствует пол!..Бесы заметили: — Ты симулянт. Но довольно.Здесь ты с ума не сойдёшь. И всегда будет больно…Гитлер исчез навсегда. Я имею в виду:Он в Бабьем Яре сокрыт. Есть такой и в аду:Темная тонкость! Но бесы ответили просто:— Там не достанут его шулера холокоста…Где-то во тьме, как сова, хохотал Розенберг.Блиц на Восток он, видать, осмеянью подверг.Впору заплакать! Натаскан на русской культуре,Как и она, просчитался он в русской натуре.А перед нами, как туча в удушливый день,В огненной яме стояла косматая тень.Это был Власов, и немцы, и вечные муки.К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,Лязгал зубами, не видя уже ничего.Падали руки, за горло хватая его.Так на огне и держали обвисшее телоНа посрамленье души, и оно закоптело.Дым через уши валил из спинного хребта.Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.— Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.— Это предатель, — сказал я в глубокой печали. —Русский предатель. Он душит себя самого.Так принимает он казнь не от мира сего.Опыты ада всё длились и длились… Доколе?Наши глаза начинали блуждать поневоле.Встретили Сталина. Он поглядел на меня,Словно совиная ночь среди белого дня.Молча окстился когда-то державной рукою,Ныне дрожавшей, как утренний пар над рекою.Всё-таки Бог его огненным оком призрел:Раньше по плечи, теперь он по пояс горел.Что-то его беспокоило. Отблеск кровавыйПал на него от пожара великой державы.— Где моя трубка? — сказал, озираясь кругом.— Вот моя трубка! — Объятый по пояс огнём,

Он прикурил от него, пыхнул дымкой и скрылся.Сталинский след в гальванической дымке искрился.Зной и мороз сочетались, как нечет и чёт.Рузвельт и Черчилль топтались, одетые в лед.Сверху на головы сеяло огненной крупкой.— Бывший союзник никак не расстанется с трубкой, —Рузвельту Черчилль заметил. — Хотел бы я знать,Как ему здесь удается табак доставать?Рузвельт присвистнул — как чёрт в костяную свистульку:— А ведь он курит чужую казацкую люльку!..Редкие штуки бывают при адской игре.Бесы накрыли Эйнштейна на смертном одре:— А, крошка Цахес! Попался на атомной бомбе!Нас не обманешь секретом при сорванной пломбе… —Долго таскали за лавры туда и сюда.На спину падал Эйнштейн: — Я устал, господа! —И на дрожащих поджилках играл, как на скрипке,Но полагал, что попал он сюда по ошибке.Бесы скучали: — Где Чаплин? — Я здесь! — он сказалИ знаменитые усики им показал.— Вот твои нитки. Нам дёргать тебя надоело.Дёргай себя самого… — И он взялся за дело.Я отвернулся. Молитесь, святые места!Ужас презрения мне замыкает уста.Тучи сшибались, и монстры из них выпадали,И залипали в горючее пекло печали.Чёрный пузырь всплыл из пекла, бездушный и злой,Он раздувался от спеси и брызгал смолой.Это был Винер, пузырь электронного века.Вот чем надутый: "Машина умней человека,То бишь скота с человеческим пошлым лицом…"Лопни он вдребезги перед всемирным концом!После войны облетел на ветру пустоцветомПатриотизм. Кружка с квасом вздыхает об этом.Вопли отчаянья падают в мёртвый туман.Мастер Булгаков, чадит на лету твой роман!..Видели мы небывалые страсти-мордасти:Рвали собаки своих же хозяев на части,Что извратили домашних животных, любяИх вместо ближних, и тем погубили себя…Что там трещит? Гром ли в небе? Кузнечик ли в поле?Это у вора трещит голова, и не боле.И повстречали мы вора седого как лунь.Голос его был трескуч, как в пустыне июнь.Вот его повесть: — Когда был я молод и зелен,С тесным дружком я бродил среди горных расселинИ на высоком уступе узрел двух орлов.— Там есть гнездо! — на раздумье хватило трёх слов.И поднялись мы, петляя по узкой тропинке,Выше гнезда. Всюду круть — ни куста, ни травинки.Плюнул я вниз — мой тягучий плевок в пустотуМимо гнезда пролетел, растянувшись с версту.Скорый дружок обвязался веревкой и в пропастьСбросил конец. Я полез, невзирая на робость,Вниз по концу, и, к несчастью, хватило конца.Вот и гнездо. Я за пазуху сунул птенца.Дернул веревку. Дружок подал голос. И снизуЯ потащился наверх по крутому карнизу.Тут налетела орлица, как ночь среди дня.В смерть раздирала когтями и клювом меня.Я отбивался ножом — смерть рвала и метала.Выбросил вон я птенца — и орлица отстала.Стало светло. И услышал я треск неживой.Это трещал на верёвке порез ножевой.

Видно, когда я ножом отбивался от нети,То невзначай отхватил от веревки две трети.Верный дружок меня вытащил полуживым.— Ты же седой! — закричал. И был крик ножевым.Я поседел, слыша треск ненадёжной верёвки.Это не треск бестолковой сороки-воровки!Но всё равно я сорвался с конца своегоИ провалился сквозь землю ничем-ничего.— Слышите треск? — он спросил, озираясь в долине.Только поблизости не было треска в помине.Это трещала в безвестных седых тайникахНить его жизни у дремлющей Парки в руках….Был на Кубани казак, да весь вышел, к несчастью.Сильно, видать, был пришиблен советскою властью.Шепчет, бывало, таращась, как сыч на свечу:— Можно, я крикну? А что, если я закричу?..Вот он и бродит, унылый, в долине печали.К нам подошёл и спросил: — Вы меня не видали?— Может, видали, а может, и нет, — был ответ. —Был на Кубани казак, да простыл его след…Ангел явился и сумрак крылами раздвинул.Свет благодати на бедного грешника хлынулИ осиял, словно ясное пламя в ночи.— Бог тебя слышит, — шепнул ему ангел. — Кричи!С духом собрался казак: он не весь ещё вышел.И закричал, чтоб Господь его в небе услышал.— А! — закричал. Только: "А!" Одинокое "А!"…Больше не мог. Растерял перед Богом слова.Ангел вздохнул и растаял в глубоком тумане.Может, один этот крик долетел до Кубани…Рыжий Хрущев обратился в горящий башмак.Громко стуча, он слонялся из мрака во мрак.Меченый Сахаров, лунь водородного века,В клетке свободы гугнил о правах человека.Чёрная крыса его прогрызала насквозь.Это жестоко. Но так у чертей повелось.И Солженицын, сопревший во злобе, томился.Рыба гниёт с головы. С головы он дымился.Вниз головой он висел на корявом суку.Снизу косой кострожог поддавал огоньку…Только заметив того, кто разрушил державу,Дьяволу предал народную память и славу,Я не сдержался. Изменнику вечный позор!Дал ему в морду и Западом руку обтёр…Ельцин с Чубайсом по глазки в смоле оказались.Те, кто под чёрным расстрельным письмом подписались,В сорок два счёта гуртом угодили в дерьмо.Где-то над ними и плавает это письмо.Нищие духом повсюду приходят в упадок.В ад выпадает Чечня, как кровавый осадок.Я не заметил, как с неба спустился паук,Но услыхал под ногой его лопнувший звук.Я невзначай раздавил паука на том свете,Но не того, кто соткал интернетские сети.Грянула молния! Чёрная твердь разошлась.Сверху посыпались камни, как искры из глаз.То не берёза в осеннюю глушь облетала,То не река в океан многошумно впадала, —Храм Иисуса Спасителя падал на нас.Мы отбежали… Он рухнул. И пыль поднялась.— Что происходит? — опомнился спутник едва ли.— Падает вера… — сказал я в глубокой печали,Помня, что собственность — это забытый грабёж,А покаяние власть предержащих есть ложь.

Солнце сместилось. Я это заметил по кренуСобственной тени. И мы натолкнулись на стенуСопротивления: нет ничего — а стоит,Как пустота, не принявшая образ и вид.— Там тишина! — стукнул спутник в безмолвную стену.Тут обронил я слова, как кровавую пену:— Это не так! Там безмолвствует только любовь.Там разверзается время, там скрежет зубов,Стуки и грюки. Там век двадцать первый по счетуОт Рождества Иисуса… Почти ни на йотуНе отошёл я от злобы вчерашнего дня. —Так я сказал, но мой спутник не понял меня.Мы огляделись. Пространство в тумане пропало,Словно пустое в порожнее где-то упало.Знаменьем крестным окстил я в тумане ладонь —Мой указательный перст указал на огонь.Он был далече… Пошли мы живахом и прахом,И с каждым шагом, признаться, размашистым шагом,Мы приближались к огню. Сколько звёзд, столько вёрст!Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст.Тучи летели над тёмной долиной печалиИ, словно бабы при родах, истошно кричали.И увидали мы чёрное озеро змей,Вечную тучу и светлого Бога над ней.Слава Господня во тьме испускала сверканьеИ разливала струистое благоуханье.Словно от амбры, что скрыта в зловонье кита,Тонкая струйка была и на нас разлита.Встал Бог на тучу и поднял высокие знакиИ невечерние — свет преломился во мраке.И потянулись внутри светоносных лучейСонмы великие поднятых Богом людей.Вон три волхва, Иоанн, патриархи с Исавом…Это восшествие душ было впрямь величавым.Ангелы света встречали словами любвиИ принимали пришедших в объятья свои.Бог помолился и дланями сумрак раздвинул.Свет благодати на чёрное озеро хлынул.И забурлил нескончаемый водоворот.Главы старинных церквей показались из вод.Это был Китеж. Кресты его глухо сверкали.Тёмные воды со стен его шумно стекали.Волей судеб он под воду ушёл от враговИ провалился на дно преисподних грехов.Он онемел под водой. Иногда заплывалиЗмеи в него и златые кресты обвивали.Встал по-над тучей. Она под него подплыла.Он опустился. И звякнули колокола.И расступилась его вековая дремота,И широко распахнулись глухие ворота.Вышел святой, опираясь на меч-кладенец,Перекрестился… Знай наших! Русак молодец.Мы поднялись в двух последних лучах. Слава Богу!Он огляделся и было промолвил: — В дорогу, —Но призадумался. Что-то смутило Его.Я услыхал трепетание мира сего.Что там трещит? Гром ли в небе? Кузнечик ли в поле?Это трещала развязка поэмы, не боле.— Кит погружается! — молвил Христос. — Свят, свят, свят, —Молвили ангелы, — ад погружается в Ад!Я задрожал, мой собрат пожелтел, как бумага.Филин заухал: — В аду очень сильная тяга.Мы покидаем его, не глядите назад!Мы оглянулись, и оба низринулись в ад.

Перед глазами зевнула кромешная бездна.Мы устремились во тьму, а куда — неизвестно.Тьма опалила огнём — мы влетели в огоньИ оказались в печи. Смерть меня охолонь!— Смерть — это басня. В аду умереть невозможно, —Молвил мой спутник, в огне озираясь тревожно.Он, как и я, догадался, что ад — западня.— Господи Боже Исусе, помилуй меня!Панцирь защиты трещал и искрился от жара.Чмокали кости во мне, как болотная мшара,Внутренний свет зачадил и полез из ушей.Душу осыпало скопище огненных вшей.Я раздувался, как труп, от гнетущего жара.Ужас загваздал меня, как болотная мшара.И почернел я, как ночь среди белого дня.— Господи Боже Исусе, помилуй меня!Я уловил краем глаза другую живучесть:С русского голоса спутник творил свою участь,Шёпот его шелестел, как сухая стерня:— Господи Боже Исусе, помилуй меня!Испепелённый незримо стоял где-то рядом,Глухо царапал мой панцирь невидящим взглядомИ, нависая, дышал на меня, как гроза.Страшен он был, хоть его я не видел в глаза.Он удалился… Повеяло свежей прохладой,Словно цветок распустился за мёртвой оградой.Пала роса на лицо или чья-то слеза.Пали ещё две слезы, и открыл я глаза.Ангел явился за нами и молвил со вздохом:Ваши молитвы дошли и услышаны Богом.Вера прямит, но им выпал неведомый путь,Вашим молитвам пришлось Сатану обогнуть. —Вытер он слёзы и взмыл, помавая крылами.Мы устремились за ним. Он летел перед нами.Вечная туча пылала, как пламя в ночи,И задержала для нас золотые лучи.Мы поднялись в двух последних лучах. Слава Богу!Он покачал головой и промолвил: — В дорогу!Где-то под нами осталась кромешная тьма.Вопли и плачи уже не сводили с ума.Что-то меня беспокоило. Странное дело!Я исцарапан как-будто отдельно от тела,И невредим. Моё платье сгорело дотлаВ адском огне. Я остался в чём мать родила.Стыд-то какой! Это даже слепым очевидно.Только отдельных царапин мне не было стыдно.Видел их только Христос и сказал: — УзнаюСлед Супостата. Он ищет погибель свою…Голое тело мое, как мочало, трепало,Грела его быстрота. Что упало, — пропало.Только платок уцелел. Он в руке трепетал.Некогда царь Иоанн мне его передал.Свет перед нами летел над волнами эфира.Мне открывалось иное сияние мира.Полный восторга и трепета, я произнёс:— Мы над Землей? — Над Вселенной! — ответил Христос…Странно и сладко звучат невечерние звоны.Солнце садится, и тени ложатся на склоны.Сладко и больно последние листья ронять.Я возвращаюсь за письменный стол — умирать.Отговорила моя золотая поэма.Всё остальное — и слепо, и глухо, и немо.Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.Дай мне смиренную старость и мудрый покой.