Стихотворения и поэмы

Что же это за характер? Почему он нас пленяет?.. Среди хороших и разных стихотворений советских поэтов, исполненных гневного пафоса, вдруг раздался голос тихий, душевный и — удивленный… В стихотворении звучит именно интонация горестного удивления: ведь все могло, все должно было быть иначе! Если, конечно, жить по законам человечности. Вот почему поначалу герой обращает к врагу не гнев, а грустно-недоумевающие вопросы:

Молодой уроженец Неаполя!Что оставил в России ты на поле?Почему ты не мог быть счастливымНад родным знаменитым заливом?

Прийти к другому человеку, народу можно только для добра, — больше незачем!

Мы, конечно, вспоминаем хлопца из «Гренады», его как будто странную «испанскую грусть». Родственный хлопцу характер лирического героя в «Итальянце» близок «Гренаде» и своей милой наивностью, мечтательностью. Неожиданно, но эмоционально точно звучит: «Как я грезил на волжском приволье хоть разок прокатиться в гондоле!», «Так мечтал о вулкане далеком!». И не утверждается ли здесь то же, что и в «Гренаде», чувство интернационального братства, оскорбленное захватчиками и их наймитами?

Вместе с уважением к чужим народам живет в герое и национальная гордость. Никогда это чувство не переходит в кичливость, но и не превращается в самоуничижение:

Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,Где собой и друзьями гордился,Где былины о наших народахНикогда не звучат в переводах.

Начиная с этих строк стихотворение меняет свою тональность. Исчезает интонация раздумья. Ломаются большие стихотворные периоды, реже совпадают строка и фраза. В стихотворение вторглись фразы и слова короткие, сбивающие ненужную теперь плавность ритма: «Здесь я выстрелил! Здесь, где родился…», «Нет! Тебя привезли в эшелоне…». Соседство замедленного и стремительного темпа в движении самого стиха усиливает драматизм звучания «Итальянца».

Героическую и трагическую эпопею панфиловцев и Лизы Чайкиной Светлов пережил особенно остро. Он не мог отказаться от желания воссоздать конкретных героев, которые жили рядом, погибли за свободу родины, перед которыми склоняли головы. Светлов возложил эту задачу на лирическую поэму — такую, где лирика живет не только в отступлениях, но влияет и на характеры героев, и на композицию, проникает в сюжет. (В этом смысле поэту пригодился опыт «Хлеба».) И никто не упрекнет поэта за отсутствие последовательности в хронологии событий, за то, что на героев он смотрит чаще всего через увеличительное стекло своей любви, своих заветных идеалов.

Комсомол! Это слово давноПроизносится мной нараспев,Это — партии ранний посев,ВКП золотое зерно…Коммунист! Комсомолец! Боец!

Нам назад отступать не дано!И тогда двадцать восемь сердецЗастучали как сердце одно.

В пафосно-элегическом ключе написано более половины глав поэмы «Двадцать восемь».

Это — лучшие ее строки.

Главы же, воссоздающие события, происшедшие на разъезде Дубосеково, — много бледнее. Конкретная определенность черт героев, поступков, места действия и т. д. вступает в противоречие с лирическим пафосом. Он гаснет, и от лирики остается только ее форма: герой существует не сам по себе, а его характеризует автор. Но как?

Сознав, что сделал всё, что мог,

Спокойно, как всегда, как давеча,Недавно Добробабин лег, —Так смерть нашла Иван Евстафьича…

Это сухо, описательно.

…Вставай, фантазия моя,На пост разъезда Дубосеково —

говорит Светлов в «Двадцати восьми». Но этот «приказ», выполненный в лирических строфах, не осуществлен там, где герои действуют как конкретные люди.

Всего на два месяца позже «Двадцати восьми» закончил Светлов поэму о Лизе Чайкиной, но, очевидно почувствовав недостатки первой поэмы, он отказался от попыток воссоздать конкретные черты облика и жизни героини.