Стихотворения, не вошедшие в сборники

Но что же делать? С ней я одинок.

Ей не нужны мои живые речи,

Не слушает она моих поэм…

Нет, буду ждать иной и новой встречи,

Когда уж полюблю — совсем.

Понравилась однажды мне другая.

Я тоже ей понравился тогда.

Мое влеченье — чисто, как всегда

(Уж если добродетелью какой

Мне похваляться — это чистотой),

Но все ж, влеченье от себя скрывая,

Решил я думать, что ее — спасаю,

Что только ради этого спасенья

И в ней начатков добрых утвержденья,

Ее любовь к себе и принимаю.

Но сам я полюбить ее не мог.

Хоть думалось порою: не она ль?

И вижу — нет. И вновь смотрю я вдаль…

Так я и оставался одинок.

Но правду ежели сказать — я им,

Вот этим одиночеством моим,

Совсем не очень даже тяготился:

Скорее, в глубине души, гордился.

Святые жили же одни в пустыне

И не считали, при своем смиреньи,

Что это — одиночество гордыни

Иль, вообще, что это некий грех,

Но каждый, вероятно, в ощущеньи

Считал себя,— как я же — лучше всех.

Совсем не понимал я слова „друг“.

Кто мог мне другом быть из тех, вокруг?

Я обличал их, я боролся с каждым,

И к дружбе с ними не имел и жажды.

Был, впрочем, случай… Только я не знаю,

Сумею ль это рассказать я вам?

Дружил я раз… И друг мой, не скрываю,

Вначале был мне — вроде как я сам.

И хоть природно не были мы схожи,

О Главном думали одно и то же.

Но я считал себя всегда в движеньи.

Каком, куда же? Думалось — вперед,

К чему-то новому! Но кто меня поймет?

Не понимал я сам. Притом забвенье

Того, что в прошлом, у меня тогда

В душе так искренно и полно было,

Как будто не случалось никогда.

Еще я помнил, что меня касалось,

Но что моих касалось отношений

С ним, с этим другом,— сразу забывалось.

Должно быть, это враг мой,— Время,— мстило,

Легко из памяти моей стирая

Всё, что хотело, и меня толкая

Прочь от людей. Но вовсе не вперед,

А лишь за ту неверную черту,

Туда, в крутящуюся пустоту,

Где мы теряем прошлого оплот,

Где всё исполнено противоречий,

И где меняется все каждый час…

А уж о верности — там нет и речи…

Однако, вижу,— я запутал вас.

Но подождите, это ничего.

И для меня тут многое туманно,

Уж очень вышло с этим другом странно.

Ведь знал же я давно, что у него,—

В душе и сердце друга моего,—

Все было мне — как раз наоборот:

Он по своей природе верен был,

И в памяти все прошлое хранил…

Но я и это вдруг о нем забыл,

И сделался он для меня — не тот.

Я уж жалел, что был с ним откровенен,

Хоть он и оставался неизменен.

Ну, словом, наступили дни иные,

И стал он для меня — как все другие.

Я убедил себя, что он совсем

Застыл в недвижности. А между тем

Он должен бы, как я, вперед стремиться,

Чтобы творить… Я начал даже злиться.

И как других я прежде обличал

И мерку святости к ним прилагал,

Так начал я и к другу относиться…

Коль он как все — того ж, мол, и достоин,

Лишь я один совсем иначе скроен.

Так дружба наша и сошла на нет.

Во мне едва ее остался след.

Он, думаю, меня не забывает,

Да ведь ему и Время не мешает,

Оно над ним совсем не знает власти,

А я… Да разве сам я очень рад?

И чем, скажите, тут я виноват?

Не разорваться ж для него на части!

Но о любви он больше понимал,

Чем понимал и знал о ней тогда я.

Я проповедовал любовь к Тому,

О Ком мы с другом столько говорили.

Я утверждал, что все отдам Ему,

И думал, что люблю Его… Не зная,

Что ведь Любовь…. она совсем как боль:

Уж если есть — о ней не забываешь.

Тебя живит она и ест, как соль.

Ее ни с чем иным и не смешаешь,

Но, кажется, я понял — здесь, не там!—

Как обижал я Время и Того,

Кто в дальний мир, на свет, послал меня,

Послал не для судящего огня,

Не для боренья с волею Его…

В меня любви Он искру заложил,

Любви, которою Он сам любил,

Во дни, когда был в мире, между нами.

Я искру не разжег в святое пламя…

Но если сделать это я не мог,

То почему же Он мне не помог?

И вот, я здесь…

                 Но кончил я рассказ.

Боюсь, что очень утомил он вас.

Я знаю, — приблизительно, конечно,—

Какой вы можете мне дать ответ.

Соседу моему — с каким укором,

И как жестоко, — вы сказали „нет“.

Но я другой. Так будьте же сердечней,

Не убивайте вашим приговором,

Я сам к себе достаточно суров,

И тяжек здешний каменный покров.

Здесь сидя молча, и один, во мгле,

Значение проступков на земле

Я, может быть, преувеличил сам…

Зачем же нужно делать это — вам?

Подумайте: а если я поверю?

Перенесу ль последнюю потерю —

Последнюю надежду — на прощенье?

А это все единой цепи звенья…»

Дант слушал океанца, стиснув губы,

Потом сказал ему, немножко грубо:

«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.

Еще не лгал я никому на свете.

Ужель вам первому, в аду, солгу?

Коль не желаешь слушать — так не слушай,

Закрой свои всеслышащие уши,

Но правды не сказать я не могу.

Ведь ты еще не понял ничего!

Ты слово повторяешь: „Я обидел

Того иль тех, но зло я ненавидел…“

Ты обижал — а знаешь ли, Кого?

И слова понимаешь ли значенье?

Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…

Когда кого-нибудь мы обижаем,

На свете мы страданье умножаем,

И тем еще страдание Того,

Кто до сих пор страдает — за тебя.

Когда обиженный ребенок плачет,

Ты знаешь ли, скажи, что это значит?

Его обидел ты — и для себя.

А ты Иного обижал — тем паче.

Подумай сам: могу ли не сказать я,

Как это всё,— твой холод и проклятья,—

На души неповинные легло?

Иль ты не ведал, как им тяжело?

Нет, не сурово это искупленье