Стихотворения Поэмы Проза

   -- Пошел, болван, по главной улице! Я ж тебе говорю, мошенник, пошел по главной!--грозно кричал он, толкая в спину ямщика. Ямщик (из русских) обернулся и отвечал:

   -- Помилуйте, ваше благородие! что вы! да это самая главная улица -- Миллионная!..

   <1847>,

Квартира в татарском квартале

   Это было в самый жаркий час едва ли не самого жаркого июльского дня в Тифлисе.

   Солнце было неумолимо, а я без зонтика должен был идти с Авлабара на Эриванскую площадь {Мой рассказ относится к тому еще времени, когда на Эриванской площади не было театрального здания. (Прим. авт.)}. Как нарочно, ни одного извозчика! На старом деревянном мосту на одну минуту остановился я послушать шум Куры, полюбоваться быстротою волн, стесненных выступами береговых утесов, подышать свежим воздухом. Но на мосту показалось мне еще жарче, чем на улице; казалось, деревянный мост готов был подо мною вспыхнуть: так было горячо подошвам. По синему небу не проносилось ни одного облака. Ветер, который изредка поднимал пыль, вероятно, зарождался где-нибудь поблизости в ущельях, раскаленных солнцем, и не давал прохлады.

   На Майдане {Майдан -- татарская базарная площадь. (Прим. авт.)} было довольно пусто; кучки азиатов сидели на бурках, в тени домов, или стояли на тротуарах, под холстинными навесами. Запах копченой рыбы, нефти, шафрану, мыла и сальных свечей попеременно услаждал мое обоняние. Бакалейщики {Бакалейщик -- продавец овощей и фруктов. (Прим. авт.)} выливали на мостовую воду, в которой полоскали пыльную зелень и овощи, дабы полуденный жар их не высушил.

   На Армянской улице мне пришла в голову мысль отдохнуть в табачной лавочке.

   Забравшись под низенький холстинный навес, я кивнул головой табачному продавцу, вероятно арзерумскому или трапезонтскому турку, пасмурному на вид, желтому, как шафран, и толстому, как бурдюк В коричневой куртке, вышитой черными шнурками, и в чалме, он сидел на широком чистом прилавке, свернувши ноги так, что один только полосатый носок выглядывал из-под складок широких шаравар, и лениво покуривал трубку с янтарным мундштуком.

   -- Здравствуй! -- сказал я турку.

   -- Здравствуй,-- отвечал он мне сонным голосом, и струйка дыму заволокла усы его.

   -- Есть хороший табак?

   -- Есть.

   -- Хороший?

   -- Дурной нет.

   Я уселся подле него на прилавке, свесил ноги на улицу, снял фуражку и вытер лоб.

   Купец молча предложил мне трубку, я молча взял ее и стал курить... Глаза его, черные и в то же время тусклые, как будто сквозь сон посматривали на меня с выражением совершенного равнодушия к моему присутствию.

   Под навесом лавочки было так уютно и до того сносно жарко, что я готов был просидеть в ней до самого вечера.

   На улице народу было мало; в жаркие дни тифлисская жизнь обыкновенно кипит или рано утром, или вечером; с полудня же до пяти часов едут и идут только из крайней необходимости. Против меня, на противоположном тротуаре, сидел нищий старик, сухой, длиннобородый и седой как лунь; голова была покрыта войлочной пыльной шапкой. Старик на проходящих не обращал ровно никакого внимания и, как философ, весь был погружен в рассматривание своих собственных лохмотьев, скудно прикрывающих наготу его. Возле этого почтенного старца, упираясь головой в какой-то мешок, на голых, солнцем раскаленных кирпичах лежал мальчик, лет восьми; его била лихорадка: он дрожал и беспрестанно закрывал затылок своей коротенькой буркой; у обнаженных, посинелых ног его лежала косматая баранья шапка, из которой торчал заржавленный кинжал и кусок арбуза.

   -- Как жарко! -- сказал я невольно вслух, всмотревшись в живописную группу нищих.

   -- Гм! да!.. жарко,-- отозвался турок.

   -- Правда ли, что здесь иногда в простом народе от лихорадки лечатся арбузами?

   Купец или не понял меня, или не расслышал. -- Да,-- сказал он, после некоторого молчания,-- арбуз хорошо, и дыня хорошо...

   -- Хорошо!.. отвесь же мне фунт хорошего табаку.

   Турок потянул было ноги, чтоб привстать, вероятно для того, чтобы взять весы, но опять уселся; вставать ему решительно не хотелось. Одной рукой стащил он с полки лист оберточной бумаги, другую погрузил в табак, насыпанный кучей. Две таких кучи, одна желто-коричневая, другая коричнево-желтая, возвышались тут же, на прилавке, в тесном пространстве между хозяином и его посетителем.

   -- Что, любишь крепкий?.. А?

   -- Люблю.

   Турок свернул бумагу в трубочку и положил туда несколько горстей табаку, всякий раз захватывая его таким образом, что желтые, ароматические нити его со всех сторон висели и тянулись между толстыми, широко раздвинутыми пальцами.

   -- На! -- сказал он после пятой горсти,-- фунт! Больше будет, сам мерь.

   Завернул и подал.

   Я очень хорошо понял, что если стану приставать к нему то нарушу кейф его. Честный турок, однако ж, подумал, что я сомневаюсь в нем, взял еще две горсти и забил в бумагу.

   Я сказал, что тут больше фунта и что я не хочу больше.

   -- Ничего. Ты знаком человек -- ты меня не знай -- я тебя знай,-- отвечал он, делая жест рукой и как бы выражая этим жестом следующее: я покоен, будь же, пожалуйста, и ты покоен; курю, и ты кури; я молчу, и ты молчи.