Сто лет одиночества

Пьетро Креспи потерял всякое самообладание. Лил слезы без стеснения, заламывал руки в отчаянии, но изменить ее решение не сумел. «Не теряй времени, — сквозь зубы процедила Амаранта. — Если ты действительно меня любишь, забудь дорогу в наш дом». Урсула со стыда чуть умом не тронулась. Пьетро Креспи в мольбах едва душу не вывернул наизнанку. Он дошел до крайней степени унижения. Плакал весь вечер в подол Урсулы, которая была готова на многое, лишь бы его утешить. Люди видели, как дождливыми ночами ходит он возле дома под шелковым зонтиком, стараясь углядеть свет в спальне Амаранты. Никогда он так элегантно не одевался, как в эту пору. Его благородная голова римского императора-мученика словно украсилась ореолом величия. Он донимал подруг Амаранты, приходивших к ней в галерею вышивать, просьбами о помощи. Он забросил дела. Проводил все дни в задней комнате магазина, сочиняя душещипательные послания, которыми — вместе с сухими цветочными лепестками и мертвыми бабочками — засыпал Амаранту и которые она возвращала, не раскрывая. Он запирал двери и часами играл на цитре. Однажды ночью он запел. Макондо проснулся и впал в оцепенение, завороженный звуками цитры, рожденными наверняка в этом мире, и голосом, которому по силе любви, конечно, не было равных на всей земле. И Пьетро Креспи увидел свет в окнах всего городка, кроме окна Амаранты. Второго ноября, в день поминовения усопших, его брат открыл магазин и остолбенел: все лампы были зажжены, все музыкальные шкатулки играли, все часы били в неурочный час, а среди этого дикого концерта, упав головой на стол, сидел Пьетро Креспи с перерезанными бритвой венами на руках, опущенных в таз с росным ладаном.

Урсула распорядилась совершить обряд бдения в ее доме. Падре Никанор отказался читать заупокойную и хоронить самоубийцу в святой земле. Урсула не сдалась. «Как и почему — ни вам, ни мне не понять, но этот человек — святой, — сказала она. — И я похороню его, даже против вашей воли, рядом с могилой Мелькиадеса». Так она и сделала, заручившись поддержкой городка и устроив великолепные похороны. Амаранта не выходила из спальни. Лежа в постели, она слышала плач Урсулы, шаги и ропот людей, толпившихся в доме, вопли плакальщиц, а потом — глубокую тишину, пахнувшую растоптанными цветами. Еще долгое время ей чудился в сумерках лавандовый аромат Пьетро Креспи, но она нашла в себе силы не поддаться галлюцинации. Урсула не замечала дочь. Даже не подняла глаз, когда однажды днем Амаранта пришла на кухню и положила руку на угли в печи и держала, пока боль стала такой, что уже ничего не чувствовалось, кроме тошнотворного запаха паленого мяса. Таково «ослиное лекарство» от угрызений совести. Несколько дней она ходила по дому, держа руку в чаше с яичным белком, а когда ожоги зажили, казалось, что яичный белок исцелил и ее сердечные раны. Единственный неизгладимый след, который оставила трагедия, была черная креповая повязка, которую она надела на обожженную руку и носила до самой смерти.

Аркадио совершил акт высокой гуманности, объявив специальным декретом всеобщий траур по случаю смерти Пьетро Креспи. Урсула восприняла это как возвращение заблудшей овцы. Но она ошиблась. Аркадио был потерян не с той поры, как надел военный мундир, а в начале начал. Она полагала, что воспитывает его, как сына, как Ребеку, не балуя и не обделяя. Тем не менее Аркадио оставался одиноким ребенком, по-своему переживавшим и поветрие бессонницы, и лихорадочную деятельность Урсулы, и бредовые затеи Хосе Аркадио Буэндии, и затворничество Аурелиано, и соперничество — не на жизнь, а на смерть — Амаранты с Ребекой. Аурелиано научил его читать и писать между делом и мимоходом, как чужой человек. Правда, дарил ему свою одежду, которую латала Виситасьон, ибо вещи были сильно поношены. Аркадио страдал из-за больших не по размеру ботинок, из-за потрепанных штанов, из-за своей широкой женской задницы. Ни с кем он не разговаривал так свободно, как с Виситасьон и Катауре на их языке. Мелькиадес был единственным, кто серьезно им занимался, читал ему свои непонятные тексты и учил искусству дагерротипии. Никто бы не поверил, как много слез Аркадио пролил после смерти старого цыгана и с каким отчаянием надеялся оживить его, безуспешно ища рецепт в бумагах старика. Школа, где его слушались и уважали, а затем власть с ее беспрекословными декретами и с ее достославным мундиром освободили Аркадио от груза прежних печалей. Однажды ночью в заведении Катарины кто-то осмелился сказать ему: «Ты недостоин фамилии, которую носишь». Вопреки всем ожиданиям, Аркадио не отдал приказа о расстреле.

— Честь и хвала моей семье, — сказал он. — Но я не Буэндия.