Сто лет одиночества

У Фернанды поубавилось забот. Скуку одиноких часов она скрашивала игрой на клавикордах в сьесту и чтением писем от детей. В ее подробных посланиях, которые она отправляла им каждые две недели, не было ни строчки правды. Все ее горести скрывались от Меме и от Хосе Аркадио. Им не надо было знать о тоскливом унынии, охватившем дом, который, несмотря на свет, озарявший бегонии, несмотря на жару в два часа пополудни, несмотря на частые всполохи уличных праздников за окнами, становился все более похожим на мрачное колониальное жилище ее родителей. Фернанда бродила в одиночестве среди трех живых призраков и одного настоящего привидения — Хосе Аркадио Буэндии, который иногда устраивался в темном углу зала и с напряженным вниманием слушал ее упражнения на клавикордах. Полковник Аурелиано Буэндия превратился в тень. С того времени, как он в последний раз вышел из дому, чтобы помочиться под каштаном. Из посетителей он принимал одного брадобрея, раз в три недели. Ел только то, что приносила ему Урсула на обед, и хотя продолжал мастерить золотых рыбок с прежним рвением, запретил продавать их, узнав, что люди покупают изделия не для украшения, а в качестве исторических реликвий. Он разжег в патио костер из кукол Ремедиос, оживлявших его спальню со дня свадьбы. Урсула тотчас поняла, что затеял сын, но остановить его не смогла.

— У тебя сердце — каменное, — сказала она.

— Дело не в сердце, — сказал он. — В комнате моль завелась.

Амаранта ткала свой саван. Фернанда никак не могла уяснить себе, почему та порой пишет письма Меме и даже посылает подарки, а о Хосе Аркадио и слышать ничего не хочет. «Умрут, но не разнюхают — почему», — ответила Амаранта, когда Фернанда захотела разузнать об этом через Урсулу, и этот ответ вечной загадкой колол ей сердце. Высокая, прямая, надменная, никогда не расставаясь с многослойными пышными юбками и неизменно сохраняя — несмотря на возраст и пережитые невзгоды — благообразный вид, Амаранта, казалось, несла на челе своем пепельный крест целомудрия. В общем-то он был у нее на руке, под черной повязкой, которую она не снимала даже на ночь, сама стирала и гладила. Жизнь проходила за вышивкой савана. Можно было подумать, что вышитое днем распарывалось ночью, и не для того, чтобы таким способом одолеть одиночество, а, напротив, чтобы сохранить его.

Самую большую тревогу у оставленной мужем Фернанды вызывало то, что Меме приедет домой на первые каникулы и не найдет Аурелиано Второго дома. Хвативший его удар положил конец ее страхам. К приезду Меме родители мирно договорились вести себя так, чтобы девочка не только думала, что Аурелиано Второй продолжает быть домашним мужем, но и не заметила бы унылой пустоты дома. Все последующие годы Аурелиано Второй в течение двух каникулярных месяцев играл роль примерного супруга и устраивал для дочери вечеринки с мороженым и пирожными, а веселая резвая школьница развлекала гостей игрой на клавикордах. Сразу было видно, как мало взяла Меме от матери. Она казалась копией Амаранты, которая в двенадцать-четырнадцать лет порхала по дому и щебетала, не зная тоски и тревоги, пока тайная страсть к Пьетро Креспи не сбила навсегда ее сердце с пути. Но в отличие от Амаранты, в отличие от всех Меме, казалось, не была отмечена родовой печатью одиночества и радовалась жизни даже тогда, когда ровно в два часа дня запиралась в зале и заставляла себя упражняться на клавикордах. Ей, без всякого сомнения, нравилось бывать дома, весь год мечтать о шумной радости, с какой сверстники встречали ее приезд, и, похоже, ей немало передалось от пристрастия отца к веселым забавам и непомерному гостеприимству. Первые признаки плохой наследственности обнаружились к третьим каникулам, когда Меме явилась домой с четырьмя монахинями и всеми своими соученицами — числом шестьдесят восемь, — которых пригласила погостить недельку в семье, никого не спросив и никого не поставив о том в известность.

— Ох, беда, — причитала Фернанда, — эта девчонка такая же непутевая, как ее отец!