Сто лет одиночества. Повести и рассказы

Вторник — день подписания перемирия — выдался холодным и дождливым. Полковник Аурелиано Буэндиа появился на кухне раньше своих обычных пяти часов утра и выпил всегдашнюю чашку кофе без сахара. «В такой день, как сегодня, ты родился на свет, — сказала ему Урсула. — Всех испугали твои открытые глаза». Он не обратил на нее внимания, так как прислушивался к топоту марширующих солдат, сигналам трубы и отрывистым командам, которые врывались в тишину раннего утра. Хотя после стольких лет войны полковник Аурелиано Буэндиа должен был привыкнуть к этим звукам, он ощутил слабость в коленях и озноб, как в юности, когда в первый раз увидел обнаженную женщину. И смутно подумал, попав наконец в западню тоски, что, если бы в то время женился на этой женщине, он не узнал бы ни войны, ни славы и остался бы просто безымянным ремесленником — счастливым животным. Эта запоздалая и неожиданная слабость отравила ему завтрак. Когда в шесть часов утра за ним пришел полковник Геринельдо Маркес с группой повстанческих офицеров, полковник Аурелиано Буэндиа выглядел еще более молчаливым, задумчивым и одиноким, чем обычно. Урсула пыталась накинуть ему на плечи новый плащ. «Что подумает правительство, — уговаривала она. — Вообразят, что у тебя даже на плащ денег не осталось, потому ты и сдался». Плаща он не взял, но уже в дверях, увидев льющиеся с неба струи воды, согласился надеть старую фетровую шляпу Хосе Аркадио Буэндиа.

— Аурелиано, — попросила Урсула, — если тебе там придется плохо, ты вспомнишь о своей матери, обещай мне это.

Он улыбнулся ей отрешенной улыбкой, клятвенно поднял руку и, не проронив ни слова, шагнул за порог навстречу угрозам, попрекам и проклятиям, которые будут следовать за ним через весь город. Урсула задвинула засов на двери, решив больше не открывать ее до конца своих дней. «Мы сгнием тут взаперти в нашем женском монастыре, — подумала она, — обратимся в прах, но не доставим этому подлому люду радости видеть наши слезы». Все утро она пыталась найти в доме хоть что-нибудь напоминающее о сыне, но так ничего и не разыскала, даже в самых потаенных уголках.

Церемония состоялась в двадцати километрах от Макондо под гигантской сейбой, вокруг которой позже был основан город Неерландия. Представителей правительства и партий и делегацию повстанцев, уполномоченную сложить оружие, обслуживала шумная гурьба послушниц в белых одеждах, напоминавшая потревоженную дождем голубиную стаю. Полковник Аурелиано Буэндиа приехал на грязном, облезлом муле. Он был не брит и страдал скорее от боли, причиняемой нарывами, чем от сознания страшного крушения всех своих иллюзий, потому что исчерпал уже всякую надежду, оставил позади славу и тоску по славе. Согласно с его желанием, не было ни музыки, ни фанфар, ни праздничного трезвона, ни криков «ура!» и никаких других проявлений радости, способных нарушить траурный характер перемирия. Бродящего фотографа, успевшего сделать с полковника Аурелиано Буэндиа один снимок, который мог бы остаться потомству, заставили разбить негатив, не позволив даже проявить его.

Процедура заключения перемирия заняла ровно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы все поставили свои подписи. Делегаты сидели за простым деревенским столом в центре потрепанного циркового шатра, вокруг стояли последние сохранившие верность полковнику Аурелиано Буэндиа офицеры. Прежде чем собрать подписи, личный представитель президента республики хотел огласить акт капитуляции, но полковник Аурелиано Буэндиа воспротивился этому. «Не будем тратить время на формальности», — сказал он и приготовился подписать бумаги не читая. Тогда один из его офицеров нарушил сонную тишину шатра.

— Полковник, — сказал он, — окажите нам милость: не подписывайтесь первым.

Полковник Аурелиано Буэндиа согласился. После того как документ обошел вокруг стола, среди такой глубокой тишины, что по царапанью пера о бумагу можно было угадать буквы каждой подписи, первое место все еще оставалось пустым. Полковник Аурелиано Буэндиа приготовился заполнить его.

— Полковник, — сказал тогда другой из его офицеров, — у вас еще есть возможность спасти себя от позора.