Сто тысяч Королевств

Сквозь меня дрожью (с)хлынуло чувство, тот самый баланс, обретённый мгновением назад. Внезапно я поняла. То была моя плоть, и моя власть, и моя мощь тоже. Я была той смертной, что сделала меня жизнь, что сотворила меня Энэфа, но всё это оставалось в прошлом. Отныне я могла быть кем (и чем, и чьей) ни пожелаю.

— Да, — сказала я и улыбнулась ему. — Это моё имя.

* * *

Настал черёд иным переменам.

Ньяхдох и я развернулись к Итемпасу, что рассматривал нас тяжёлым взглядом. Глаза его искрились парой топазов.

— Что ж, Нахья, — произнёс он, хоть вся ненависть, стывшая во взоре, значилась лишь мне. — Должен поздравить; и впрямь, блестящий ход. Я думал, вполне достаточно трупа этой девчонки. Теперь же вижу, следовало изничтожить её начисто.

— На это ушло бы куда больше сил, чем ты владеешь, — сказала я.

Лицо Итемпаса на мгновение искривилось мрачной вспышкой. Столь легко читаемой, что даже странно — как он сам не понимает этого? Он всё ещё думал обо мне, как о смертной; ничтожная мошкара — вот кем были и есть для него смертные.

— Ты — не Энэфа, — огрызнулся он.

— Нет, не она. — Я не могла сдержать улыбки. — Вам ли не знать, отчего душа Энэфы застряла здесь, медленно угасая все эти годы? Вовсе не из-за Камня.

Досада умножила мрак, копящийся у бога на лице. Что за колким существом он был, этот Итемпас. Вспыльчивый и шипастый. И что только Нахья разглядел в нём? Нет, это глаз ревности. Опасно. Очень опасно. Я не вправе повторять прошлое.

— Цикл жизнесмерти струится изосквозь меня, — сказала я, касаясь груди. Что-то внутри — что-то, бывшее лишь отчасти сердцем, — билось, спокойно и ровно. — Даже Энэфа никогда воистину не понимала этой части себя. Возможно, она по-любому должна была умереть, рано или поздно, и теперь, возможно, и я — единственная из нас, кто никогда не станет истинно бессмертной. Но, по той же причине, мне никогда и не умереть по-настоящему. Уничтожьте меня, но какая-то толика неизменно да останется. Душа, плоть, а быть может, одна лишь моя память — но и её хватит с избытком, чтобы вернуть меня обратно.

— Тогда я попросту не озаботился делом потщательнее, — многообещающе проговорил Итемпас, тоном, сулящим мало приятного. — Буду уверен наперёд, что исправлюсь следующим разом.

Ньяхдох шагнул вперёд. Ореол тьмы окружал его фигуру, слабо потрескивая, покуда тот двигался, и по следу несло белую крупу — влагу, вымороженную из воздуха.

— Не будет следующего раза, Темпа, — сказал он с пугающей мягкостью в голосе. — Камень исчез, и я свободен. Я раздеру тебя на части, как и планировал, — долгими, очень долгими ночами заточения.

Аура Итемпаса вспыхнула, подобно белоснежному пламеню, глаза его возгорелись добела парой солнц.

— Некогда прежде я уже швырял тебя, Брат, на землю, сломанным и поверженным, могу повторить и снова…

— Довольно, — сказала я.

Шипение стало ответом Ньяхдоха. Он сжался, припадая к земле, руки его внезапно обратились чудовищными когтями. Ешё одно размытое резкое размытое движение, и обок падшего выросла кошачья тень. Сиех. Кирью двинулась было, как если б желая присоединиться к Итемпасу, но тотчас кончик пики Закхарн заколыхался у её горла.

И ни малейшего внимания на меня. Ни у одного. Я вздохнула.

Сознание собственной власти горело внутри, безотчётное, инстинктивное, равно как думать и дышать. Закрыв глаза, я потянулась к нему, чувствуя вдруг, как то распрямилось, расплелось, туго натягиваясь под сердцем. Примеряясь на изготовку. Нетерпеливое. Пылкое. Жаждущее.

Забавно выйдет.

Первый порыв силы, что я послала по дворцу, был неистов, настолько, что вполне смог пошатнуть каждого, даже моих задиристых братьев, что в удивлении замолкли, потеряв дар речи. Не обращая внимания на них, я закрыла глаза, отпуская приказ, насыщая энергией и облекая волю формой. Как же много её было! Силы. Не будь я осторожной, и разрушение далось бы много легче созидания. Какой-то гранью существа я сознавала, что окружаема светом, нет, разноцветьем: туманно-серый, но также — закатно-розовелый, и с ним — зеленовато-белесое рассветное зарево. И волосы мои развевались, окутанные этим многоцветьем, освещённые. Хлёсткий удар силы, и марево обратилось облачением даррийского воина: туго стянутая блуза без рукавов и практичные, удобные штаны до икр. Последние на редкость непрактично сверкали серебром, ну… ладно, я ведь была теперь богиней, в конце концов.

Стены — шероховато-загрубелая, бурая пополам с коричневым, древесная кора — поднялись вкруг нас. Огораживая комнату, но не полностью: то тут, то там скалились лазом щели (пускай, и теряющиеся из виду, одна за другой, стоило мне повести взгляд). Соседние ветки тут же разрастались, расщепляясь дюжиной мелких отростков, пуская ростки и прорастая вьющейся листвой. Над нами меркло небо, по-прежнему видимое, хоть и изрядно застланное — спасибо навесу листвы, раскинувшемуся поверх голов. Благодаря чему бурый полог разросся колоссальных размеров древесным стволом, сучковатым, извилистым, тянущимся всё выше и выше к небесам.