Сто тысяч Королевств

Последнее маленькая девочка уже и сама успела понять. Как и то, отчего сиблинги так часто враждовали друг с другом. Перемены любил Первый. Размеренность БЫТИЯ часто наскучивала ему, и он переделывал его, или выворачивал наизнанку, просто любопытства ради. Случись так, Второй всякий раз впадал в ярость, обрушиваясь на Первого, а тот лишь посмеивался над гневом собрата; и прежде чем девочка успевала моргнуть, перед ней неистовал клубок сплетённых, судорожно дышаших тел, искрящих в сумасшедшем исступлении; и всякий раз девочка терпеливо дожидалась, пока они покончат с этим и наконец смогут с ней поиграть.

Со временем девочка стала женщиной. Она научилась жить с обоими сиблингами, приняв каждого по своему — в бешеном танце с Первым и как поборник строгого порядка вместе с Вторым. Она творила и свой собственный путь, вне их особиц. Она вторгалась в бои между сиблингами, вставая между ними, сражаясь с ними, дабы познать пределы своей силы — и их любви, когда схватка оборачивалась удовольствием. Порой она сбегала (тайно от всех) творить своё, отдельное БЫТИЕ, где можно было бы притвориться, будто она одна-одинёшенька, без собратьев-сиблингов. Самое то, чтобы управлять ВОЗМОЖНОСТЬЮ, как пожелаешь, приращая новые, невероятные формы и смыслы (такие, что не под силу и братьям, крепла мысленная уверенность). Ни одному из них, кроме её. Наконец, пришёл час, когда она, убедившись в своём мастерстве и удовлетворившись творениями, привнесла их и в царство собратьев. Поначалу осторожно, незаметно и изящно вплетая в упорядоченные пределы Второго, так чтобы ничем не потревожить их стройного порядка.

Первый, как всегда в восторге от всего нового, убеждал её не останавливаться, не сдерживаться. Но юная женщина меж тем обнаружила, что пристрастилась к кое-каким порядкам Второго. Она прислушивалась к советам Первого, но исподволь, опоследовательно, наблюдая, как минута за минутой одни изменения вызывают цепочку других, иногда развиваясь и выдавая самые неожиданные и удивительные детища. А иногда изменения разрушали всё до основания, и приходилось начинать сначала. Она оплакивала каждую потерю, каждую игрушку, — каждое драгоценное сокровище; но упорно продолжала и продолжала творить. Подобно тьме Первого и свету Второго, у неё был особый дар, в коем одна лишь она могла добиться мастерства. Желание… жажда эта была столь же естественна, как дыхание, столь же неотъемлема, как сама душа.

Второй, отправившись от досады за её проделки, спросил юную сестру, что есть эти творения.

— Имя им — ЖИЗНЬ, — ответила она, наслаждаясь созвучиями слова.

Он улыбнулся, довольный, ибо Имя — прочило порядок и цель; к тому же, озарило понимание, то было сделано из уважения к нему.

Но в самых честолюбивых замыслах она взывала к помощи Первого. Как и ожидалось, тот пылал ответным желанием, а кроме того, к удивлению сестры, мыслил неожиданно трезво, сразу предупредив:

— Если это сработает, всё изменится. Ты же понимаешь, правда? Ничто не пойдёт по прежнему. — Пауза, полная ожидания, пока та поймёт, и резкое откровение, озаряющее её глаза. Второй не любит перемен.

— Ничто не может оставаться вечно неизменным, — таким был ответ. — И нам не быть прежними. Даже он должен понимать это.

Первый лишь тяжело вздохнул и более не возражал.

Эксперимент удался. Новая жизнь, хнычущая, дрожащая, бьющаяся в яростных криках протеста, была прекрасна в своей незавершённости; и Она знала — положенное начинание суть верно и удачно. Она нарекла создание — Сиех, ибо так звучало дуновение ветра. И указала время его бытия как «дитя», что значило: зерно, могущее прорасти в нечто, подобное им самим, а также и то, что им под силу создать и других.

И в ту самую минуту, как оно всегда и бывает в жизни, посеявшие ветер пожнали бурю. Одни перемены повлекли за собой другие. И несть было тем уже числа. А среди прочих, темнее и путаннее всех (а более того — неожиданней): узы, сплотившие их в семью. Узы, на время принесшие счастье им всем, — даже Второму.

Но не всяких уз (и семей) хватает надолго.

* * *

Что ж, то была любовь. Была. Когда-то. Любовь.

Даже больше, чем просто — любовь. А ныне — сильнее, чем просто ненависть. Это чувство не описать смертным языком. Да и божественным

тоже, если на то пошло.

Но разве подобной любви исчезнуть так просто, верно? Как ни страшна, ни свирепа ненависть, любовь отыщет себе потаённое местечко, схоронившись в глуби.

Да уж. В том-то и весь ужас, правда?

* * *

Когда израненная плоть страдает от боли, нередко ответом тому — лихорадка, охватывающая тело. Потрясённый насилием разум являет тот же позыв. Три дня, изнеможённая и почти без чувств, я пролежала, сотрясаемая дрожью и жаром. Лишь изредка слабое подобие сознания посещало меня.