Стоять до последнего

Так нескладно начался этот злополучный день. Одна неприятность следовала за другой. Инструкторы, как казалось Игорю, постарались отплатить ему на занятиях, погоняв сверх нормы до пятого пота, измочалили на тренировках и практических занятиях придирками и сложными вводными заданиями… Впрочем, может быть, инструкторы и преподаватели были тут ни при чем, просто Миклашевский чувствовал себя отвратительно, был расслабленно-вялым и несобранным. Тяжелый день уныло тянулся в тягостном ожидании чего-то непоправимого. Какая-то неожиданность подстерегала его, и Игорь всем внутренним существом ощущал ее приближение, хотя вокруг ничего не предвещало каких-либо резких перемен в жизни. Занятия шли своим чередом. Однако инстинкт, этот древний как мир внутренний сторож, подсознательно подавал сигналы тревоги.

Тягостные предчувствия несколько утихли, сгладились в стрелковом тире, где Миклашевский выиграл пари у молодого лейтенанта в присутствии инструктора по стрельбе, выбив пятью пулями на мишени ровный крест, послав одну пулю точно в десятку, а остальные четыре положил на одинаковом расстоянии вверху, внизу и по бокам десятки…

– Силен, – только и сказал лейтенант, нехотя отдавая нераскрытую пачку «Казбека», которую он ставил в заклад.

Папиросы Миклашевскому были ни к чему, он не курил, но пачку взял, тут же раскрыл и, к всеобщему удовольствию, угостил всех присутствующих в тире командиров и бойцов.

Вечером, когда вернулись из тира, Миклашевскому передали, что его ждет полковник Ильинков. Полковник встретил его спокойно-деловито и честно сказал:

– Твой близкий родственник, муж двоюродной тетки, Всеволод Александрович Зоненберг-Тобольский служит немецким оккупантам…

Полковник говорил ровным голосом, не делая сенсации и абсолютно ничем не связывая имя предателя с Миклашевским, но смысл его слов Игорь воспринимал как хлесткие пощечины и ясно понимал одно: совершилось большое, непоправимое несчастье. Кто он теперь? Родственник предателя… И тут ничего не попишешь. Нет теперь в его жизни той большой уверенности, которая несла высоко мечту и окрыляла сердце, потому что отныне ступать по земле ему будет трудно, ибо потеряно самое главное, самое важное, разрушен стержень жизни среди людей, имя которому – доверие.

Полковник Ильинков, не повышая голоса, сообщал разные подробности, что Зоненберг-Тобольский неожиданно осенью перебрался на свою дачу под Истрой с женой и близкой к семье артисткой, как в дни немецкого наступления на Москву под разными предлогами отказывался возвращаться в столицу, а потом, когда наши отошли под вражеским напором, встречал оккупантов хлебом-солью…

Полковник Ильинков встал и, взглянув на часы, подошел к радиоприемнику, стоявшему на небольшом столике с продолговатым полированным ящиком. Стоило ему включить приемник и настроиться на определенную волну, и в кабинете раздалась чистая русская речь. Говорил мужчина, и голос его был Миклашевскому удивительно знаком. Мягкий, приятно-бархатистый. Он уговаривал советских бойцов прекратить бессмысленное сопротивление, восхвалял «непобедимое немецкое оружие»…

– Узнаете? – спросил полковник.

– Да. Это он… Голос его, – ответил Миклашевский, вслушиваясь в пропаганду Зоненберга-Тобольского.

– Из Берлина, – пояснил Ильинков. – Оттуда кликушничает.

– А кажется, где-то рядом.

– Техника.

Зоненберг-Тобольский говорил длинно и интеллигентно, вроде по-научному, говорил красиво и грязно, находя самые обидные слова против нашей Советской власти, против Красной Армии и руководителей державы. И не верилось, что говорит эту мерзость он, Всеволод Александрович. Слушая знакомый голос, Игорь как бы видел на полированной стенке радиоприемника, как в зеркале, холеное лицо дяди Севы, внимательные, как бы осуждающие собеседника светло-серые глаза, горбатый нос с тонкими крыльями ноздрей, чуть припухлые розовые губы. Они, эти губы, бывало, часто улыбались Игорю, говорили хорошие слова. А сколько прекрасных дней пролетело на даче? Именно он, ставший предателем, поднимал Игоря на рассвете, и они с бамбуковыми удочками шагали по росистой траве к заросшему ивняком берегу тихой речки Истры… Именно он впервые повел Игоря в лес и дал выстрелить из настоящего охотничьего ружья. Именно он, знаменитый родственник, помог отстоять четырнадцатилетнему Игорю мужское право на самостоятельность, когда мать узнала по синяку под глазом о том, что ее сын занимается варварским видом спорта и ходит уже почти полгода в боксерскую секцию.

И вот теперь – такое… Подумать тяжко. Перечеркнуто раз и навсегда прошлое, перечеркнуто безжалостно, грубо. Игорь не чувствовал, как кровь отхлынула с лица и щеки покрылись бледностью. Он только думал о том, что за такое предательство, будь такая возможность, холеного Всеволода Александровича надо судить страшным судом. Но Зоненберг-Тобольский далеко. Его не то что рукой – пулей не достанешь. А Миклашевский здесь, в Москве, и биография его стала перечеркнутой. Игорь это ясно сознавал и, опережая полковника, чтобы тот не произнес обычные в таких ситуациях слова, твердо заявил: