Стойкость

И так как удивленные офицеры ничего не хотели говорить в ответ, он, откидываясь всем туловищем, скорченным от сумасшедшего хохота, рубил наотмашь:

— Кобыле под хвост таких избранников! Распустились как... сволочи. Каждый офицер,— он тыкал пальцем в каж­дого,— должен сегодня же проверить свои отряды... А вы,— обращался к есаулам,— объявите казакам мою волю. Вы­ходить за пределы города после двенадцати запрещаю, во­диться в... запрещаю... Кстати, этого Конникова или Кобылкина, что спал у конюшни, отправить в обоз. И всех! Зарубите себе на носу раз и навсегда: любого казака, кото­рый будет нарушать мой приказ, в обоз ...чистить.

И потянулись долгие, напряженные дни.

В полночь вдруг заливался пронзительный звук горна, перепуганные казаки, сбивая с ног все, что попадало на пути, высыпали на казарменный плац, седлали лошадей, толкая друг друга. Полковник Масловский тут же, перед всеми, отчитывал есаулов или офицеров за медленный сбор отрядов, щедро раздавал наказания.

Измученные и злые расходились после таких ложных тревог казаки и солдаты, и в этой озлобленности постепен­но стиралась вражда между казаком и солдатом, назревал общий гнев, чтобы однажды взорваться и засыпать бесслед­но «лихую жизню», виновников ее.

С утра до позднего вечера длились военные учения, бы­лая вольница кончилась, не было ее в теперешней казачьей жизни. Редко кто из казаков не затаил ненависти к пол­ковнику, когда была объявлена воля последнего: каждый казак, как и солдат, должен проходить строевую муштру. А старый усатый есаул, обиженный полковником, пряча ухмылку в пышные свои усы, ходил среди казаков, сы­пал шуточками, которые, как тупое шило, кололи казачьи сердца:

— Подождите, ребятушки, скоро будете полковнику сапоги чистить, баб водить к нему...

Казаки слушали, вяло огрызались, но и возразить всерь­ез есаулу никто не мог. Вечерами, в потемках, кто-либо из казаков незаметно вырывался из казарменного плена, скрывался в кустарнике, росшем вдоль берега, за казар­мой, растягивался на росистой траве, и казалось тогда ка­заку, что чует он гул пробуждающейся по весне земли, что зовет его земля неслышными кличами, и трепетал казак от призывной тоски сеятеля. Казак дрожащими ноздрями, как зверь, втягивал в себя запах земли, словно в сговор вступал с нею. И, хмельной от таинства этого сговора с землей, волокся он на тяжелых ногах в казарму, не раздеваясь падал на нары, чтобы во сне, в бреду, побыть подольше с мечтой своей.

Пробудившись росным утром, казак нащупал в изголовье бумажку. Удивленный, он достал ее, с приподняты­ми бровями читал черные строчки букв. Никому не показал казак свою находку, спрятал ее.

Утро расстилало по земле свои уборы неторопливо, но уверенно, загодя зная, что убранство его заворожит людей. Такие утра помнились Юткевичу с младенческих лет. Сча­стливая улыбка скрасила исхудалое лицо его. Но он вдруг вспомнил о чем-то, улыбка тотчас пропала, он ускорил шаг. За углом улицы он, оглянувшись по сторонам, придир­чиво осмотрел свою одежду: поношенный костюм, выши­тая рубашка, брезентовые башмаки. Маскарад, видимо, пришелся ему по вкусу — начал насвистывать веселенький мотивчик. Пересекая наискось улицу, он направился на ры­нок.

Скрипели телеги, пищала гармошка, жалостливо стонал нищий, выставляя вперед оголенные обрубки рук. Стайка любопытных окружила нищего; деревенские зубоскалы, лузгая семечки, выспрашивали у него, ходит ли он к дев­чатам. Беспомощно огрызался нищий, держа перед собою, как бы защищаясь, обрубки рук, а парни заливисто гогота­ли. Свесив ноги, восседала на телеге розовощекая девка, а черноволосый казак, поглаживая маленькие, на английский манер, усики, приставал к ней с довольно прозрачными на­меками. Девка громко взвизгивала, старательно натягивая на ноги подол юбки. В девичьем смехе Юткевичу слыша­лась уступчивость. Потом его внимание привлек толстый, похожий на беременную бабу, продавец соленых огурцов. Плесенью попахивал его товар, а торгаш нараспев рас­хваливал его перед покупателями. Покупателей было не­много. Какая-нибудь тетка пробовала на вкус огурец, кри­вилась и давала клятву, что «Москву бачила». А вдогонку ей торгаш еще долго посылал проклятия. Солдат из-за че­го-то ругался с пожилым горожанином. Горожанин поку­пал бутылку молока, а солдат перебивал, поднимая цену. Вылинявшая бороденка тряслась от обиды, и горожанин орал во все горло:

— Солдат! Подумаешь! Я на германской был, ранен — и помалкиваю. И откуда только напасть на мою голову, прости боже!..

Бутылка молока становилась предметом распри. Солдат хмуро грозился, но бороденка не успокаивалась. Рез­кими словами полнился рынок. Тогда солдат, отступив, ударил в грудь горожанина, со звоном разлетелись осколки бутылки, и молоко смешалось с тоненькой струйкой крови.