Стойкость

Кравченко пошатнулся. Тася бросается к нему, чтобы поддержать, но, тяжелый и большой, он падает на пол. Болезнь одолела его.

***

Проснулся Юткевич в тревоге, сердце во сне сжалось, будто он безудержно летит в какую-то бездну. С трудом от­крыл глаза. Тотчас наткнулся на свое отражение в зер­кальной дверце шкафа. Его ужаснула бледность лица, по которому можно было сразу понять, какой тяжкой и бес­покойной была для него нынешняя ночь.

Юткевич поднялся на ноги, и тело его качнулось в сторону так, что потребовалось немалое усилие, чтобы ус­тоять. Часы показывали половину второго. Солнце сплош­ным потоком лилось в окна, наполняя комнату радостным светом. Юткевич прислушался к тишине, потом, осторож­но открыв дверь, прошел в соседнюю комнату, в ней увидел накрытый к завтраку стол и на нем ворох газет. Эльги тут не было. Юткевич набросился на еду, но почувствовал приступ тошноты. Он потянулся за газетой, но вдруг ис­пытал новый прилив страха, и стон вырвался из его груди. В голове болью отозвался вопрос: не поздно ли? И пре­возмогая ощущение животного страха, он захотел взгля­нуть в лицо беспощадности: развернул газету, пробежал от начала до конца и, кроме репортерского отчета о вче­рашнем их концерте, ничего особенного в ней не встретил. То же самое было и в других газетах. Мало-помалу ощуще­ние страха спадало, тревога слабела, и вместо нее возни­кало странное любопытство, смешанное с надеждой,— а вдруг пронесет? И человек извлек из памяти все самые трудные и решительные случаи своей жизни: как он бе­жал от смерти и бежал, фактически, множество раз; смерть настигала его и готова была одолеть в этом состязании; однако он обгонял ее, прилагая нечеловеческие усилия, позволял себе даже издеваться над ее потугами... И, оце­нив все эти решительные повороты своего единоборства со смертью, понял человек, что же именно «проносило» его. «Пронесет», даст бог, и на этот раз. Но тут, и он отчетли­во осознал это, немного иная ситуация: если прежде, в запутанные дни гражданской войны, можно было рассчи­тывать на то, что Кравченко, например, не успеет пред­принять что-нибудь, что от него можно успеть скрыться, то разве теперь скроешься, разве убежишь?

В парадное кто-то позвонил, и металлический голосок звонка отозвался в нем резкой болью. Он прирос к стулу, лицо его застыло в напряжении. Позвонили вторично. Тогда он, сдерживая дрожь тела, нервными шагами кинул­ся в коридор. Эльга? — мелькала в голове догадка, по не успокаивала.

— Кто там?

— Откройте, Станислав Павлович.

Он успокоенно перевел дух и даже громко засмеялся.

В дверь протискивался маленький толстый человечек в черной — довоенного, разумеется, покроя — крылатке.

— Здравия желаю, здравия желаю! Чему вы смеетесь, Станислав Павлович? — он поднял свою безбровую, ка­кую-то бабью морду на Юткевича.

— Да так просто, Юлиан Эдгардович. Едва заслышал ваш голос, вспомнил тот анекдот о Паганини... помните?

— В анекдоте одно из действующих лиц — черт, — выпятил толстые губы Юлиан Эдгардович, снимая шляпу и аккуратно пристраивая ее на столике. — А я...

Юткевич обнял старика за плечи и, продолжая смеяться, сказал:

— Не возражайте. Черт был как раз в такой крылатке, как ваша.

Потом Юлиан Эдгардович — завзятый театрал, знаток и критик балетного искусства и музыки — сидел напротив Юткевича и излагал свои воззрения относительно классических форм балета. Время от времени у него загорались глаза, когда он заводил речь о неповторимой конструкции ножки Кшесинской, и в уголках бескровного рта появля­лась, словно накипь, слюна.

«Ну, должно быть, все спокойно, должно быть, Крав­ченко не успел еще... — таяли в мыслях остатки тревоги. — Надо подождать Эльгу, возможно, у нее есть какие-нибудь новости»,— и, чтобы совсем прогнать неотвязное беспокойство, артист вслух спросил:

— Почему же вы, Юлиан Эдгардович, не были вчера на моем концерте? Ваше мнение для меня...

— Благодарю, благодарю, приятные вещи говорите вы старику... — вежливо склонял голову критик.— У меня возникла идея, которую стоило бы детально обсудить... Вот я и пришел изложить ее.

— Это касается непосредственно меня?

Критик, хитро усмехаясь, погрозил в ответ желтым пальцем:

— Вас, милый мой, вас! Не находите ли вы, что ваша артистическая школа...

— Моя? Помилуй бог, у меня нет ее! — с искренностью в голосе перебил его артист.

Но тот упрямо продолжал свое, пренебрегая услышан­ной репликой:

— ...ваша артистическая школа берет начало от Павла Юткевича, который проявил себя как поистине русский, национальный танцовщик. Даже в исполнении им класси­ческих партий...

— Позвольте! — Юткевич встал, пытаясь сдержаться. — Ваша идея не имеет под собой почвы. Я, правда, никогда не видел этого артиста, — без тени смущения врал он, хотя на щеках и появился легкий румянец, — но много наслы­шан о нем, знаком с его творческими принципами. У него классическая школа, но я отклоняю ее...

Но тут не выдержал уже критик и знаток балетного ис­кусства, он вскочил с места тоже и, давая волю полемиче­скому экстазу, обрушился на Станислава: