Столешников переулок

В новолуние

старую шкуру

на звезды рвут

и латают

черные дыры.

Море было гладеньким, каким иногда случается ранним летним утром. Золотистый солнечный след лежал на нем почти целый, где-нигде зияли прорехи, которые быстро исчезали и появлялись в другом месте. В чистой прозрачной воде лениво плавали мальки между обомшелыми, зеленовато-бурыми валунами и светлой лысой галькой. Большая медуза зонтом повисла посередине между дном и поверхностью воды, подергивая длинными пупырчатыми щупальцами, словно пыталась подтолкнуть что-то невидимое под свой купол, к фиолетовому нутру. Море пахло не водорослями и йодом, как обычно, а дымом, горьким, свербящим горло. Дымил костер, который горел метрах в десяти от кромки воды. На трех больших камнях, обточенных водой и желтовато-белых со всех сторон, кроме той, которую закоптил дым костра, лежал ржавый лист железа с загнутыми вверх краями. На нем жарились мидии. Черные, с короткими темно-коричневыми бородками водорослей, крупные и не очень, лежали они на листе железа и возмущенно шипели, обволакиваясь паром. Те, что в центре, на самом жару, выпустили из себя всю влагу и раскрыли створки. Студенистая сердцевина затвердела и собралась в комочек на стыке створок. Комочек этот сладковат на вкус и не приедается…

– Эй, просыпайся! – прокричал где-то рядом Рамиль. – Ты еще не угорел?

В комнате было светло. Мимо окна часто пролетали капли, падающие с крыши, где дотаивал последний снег. Сильно воняло гарью. Такое впечатление, что прямо под кроватью что-то бездымно полыхает.

– У нас тут пожар, фалян-тугэн, а ты дрыхнешь без задних ног! – веселым голосом сообщил Рамиль и прошел к окну, потянул за веревку, которая открыла форточку, расположенную в верхней части окна, во всю его ширину.

Из открытой форточки пахнуло ранней весной – свежестью и тающим снегом. Когда снег сойдет, весна завоняет тухлой землей, прокисшей за зиму. От этой вони дуреют кошки и женщины. Потом весна наполнится ароматом набухших почек и только проклюнувшейся травы, и мужчины примутся строчить стихи и орать серенады.

– Какой пожар?

– Да Ленка Андрюхина швырнула горящую спичку не в банку, а за печку. Там тряпки валялись, газеты, ну, и занялось. Хорошо, я вовремя на кухню заглянул. Ох, и полыхало! Ведер пять вылил! – рассказал Рамиль.

Посреди комнаты столкнулись две воздушные волны – холодная из форточки и теплая и пропахшая дымом из кухни. Они ударились грудь в грудь, напряглись. Кухонная одолела, потому что ее подталкивала в спину третья волна, ворвавшаяся в квартиру через открытое кухонное окно.

– Весна! – произнес Рамиль хвастливо, будто она была делом его рук.

– Закрой форточку: колотун!

– Вставай, лежебока! – прикрикнул Рамиль, выходя из комнаты. – На заходе солнца нельзя спать, голова будет болеть.

Можно, если полночи играл в компьютерные игры, с шести утра убирал участок, а потом сидел на лекциях. Правда, не на всех, последнюю пару сачканул, потому что в перерыве перекусил в буфете и глаза начали слипаться, будто смазанные клеем. И правильно сделал: на обратном пути заглянул в продуктовый магазин и нарвался на мясо, говядину. Очередь была солидная, но женщины ждали, пока нарубят новое, остатки – жир да кости – мог покупать всякий, кому лень стоять.

На кухне вымачивала тряпкой воду с пола Лена – подружка Андрея-бурята, темно-русая девятнадцатилетняя девушка с серыми глазами на симпатичном лице, которое выражало полную безысходность. Такое впечатление, что все хорошее в ее жизни уже было, ничего больше не ждет. При первой встрече она посмотрела с немым вопросом: не ты ли моя судьба? Убедившись в обратном, больше никогда не смотрела в глаза. Она сосредоточенно вдавливала серую тряпку из мешковины в доски пола, темно-красные, с желтоватыми плешинами у печки, стола и умывальника. Глядя на Лену, возникало желание погладить ее по голове, сказать, что не стоит горевать, что через какое-то время, возможно, очень короткое, жизнь ее изменится к лучшему, но зная Андрея, язык не поворачивался произнести это. Скорее всего, благодаря его стараниям, печать обреченности еще глубже въестся в ее лицо.

– Тебе помочь?

– Нет, – ответила она очень тихо, встала и тщательно выкрутила тряпку над умывальником.

Судя по черному пятну копоти на стене у печки, пожар был не таким уж и большим. Видимо, Рамиль вылил ведро-два, справляясь с огнем, а остальные три-четыре – чтобы подвиг оценили подостойнее.

Мясо успело оттаять. Оно легко слоилось, но плохо резалось. Странно: если бы пришлось отрезать кусок от еще не ободранной коровы, наверное, не сумел бы и уж точно не стал бы есть. Произошло отчуждение: корова – сама по себе, ее мясо – само по себе, не замычит жалобно, когда полоснешь ножом.