Сторона Германтов

Вместе с ним я пересек зеленоватую гостиную. Я наобум сказал ему, что она мне очень нравится. «А ведь неплохо? — отозвался он. — Надо же что-нибудь любить. Деревянные панели вырезал Багар[382]. Видите ли, их прелесть в том, что они были сделаны для сидений и консолей Бове. Смотрите, на них повторяется один и тот же орнамент. Такое существует только в двух местах — в Лувре и в доме г-на д’Иннисдаля[383]

. И конечно, когда мне захотелось поселиться на этой улице, здесь очутился старый особняк Шиме[384], которого никто раньше не видел, потому что он оказался здесь специально для меня

. В общем, здесь хорошо. Могло быть и лучше, но и так недурно. И ведь есть славные вещицы, не правда ли? Вот портрет моих дядьев, короля Польши и короля Англии, кисти Миньяра[385]. Но что я вам говорю, вы же дожидались в этой гостиной и сами все знаете не хуже меня. Ах, нет? Вас, должно быть, провели в голубую гостиную, — заключил он бесцеремонно, не то порицая мое нелюбопытство, не то наслаждаясь своим превосходством и тем, что его не интересовало, где именно я ожидал. — Полюбуйтесь, в этом шкафчике у меня все шляпы, которые носили мадам Елизавета, принцесса де Ламбаль и королева[386]

. Вам это не любопытно, вы их как будто не видите. Может быть, у вас поражение зрительного нерва. Если вы предпочитаете красоту иного рода, то вот радуга Тёрнера, она всходит на небе между этими двумя полотнами Рембрандта в знак нашего примирения. Слышите: ему вторит Бетховен». В самом деле, зазвучали первые аккорды третьей части Пасторальной симфонии, «Благодарение после бури»[387], в исполнении музыкантов, расположившихся, видимо, неподалеку от нас на втором этаже. Я простодушно спросил, по какому случаю играют и кто музыканты. «Кто их знает! Понятия не имею. Это невидимая музыка. А красиво, не правда ли? — прибавил он с некоторым вызовом в голосе, который тем не менее неуловимо наводил на мысль о влиянии Сванна и даже напоминал его интонациями. — Но вам на это плевать с высокой колокольни. Вам хочется домой, пускай это выглядит как неуважение к Бетховену и ко мне. Вы сами себе вынесли приговор, — добавил он голосом задушевным и печальным, когда я уже уходил. — Простите, что не провожаю вас, как требуют правила благопристойности. Я больше не собираюсь с вами видеться, так что лишние пять минут уже ничего не изменили бы. Но я устал, и у меня еще много дел». Но тут он обратил внимание на прекрасную погоду. «Хотя нет, пожалуй, поеду с вами. Лунный свет восхитителен, я провожу вас, а потом прокачусь в Булонский лес. Позвольте, вы же бриться не умеете, собирались ужинать в гостях, а на подбородке оставили щетину», — заметил он мне, ухватив меня за подбородок двумя пальцами, которые, казалось, были намагничены и, немного поколебавшись, добрались до моих ушей, как пальцы парикмахера. «А приятно было бы полюбоваться на „лазурный лунный свет“[388]

в Булонском лесу с кем-нибудь вроде вас», — сказал он мне с неожиданной и как будто невольной нежностью, а потом добавил с грустью в голосе, отечески положив руку мне на плечо: «Вы все-таки милый юноша, вы могли бы быть милым как никто. А я-то сперва считал вас довольно-таки никчемным». У меня были основания думать, что он и сейчас считает меня никчемным. Достаточно было вспомнить, с какой яростью он на меня обрушился полчаса назад. Но несмотря ни на что, мне казалось, что он говорит искренне и что доброта в нем взяла верх над обидчивостью и гордыней, доходившими чуть не до безумия. Экипаж был готов, а он все продолжал разговор. «Ну, садитесь, — сказал он наконец, — через пять минут мы будем у вас дома. Я с вами попрощаюсь, и это положит конец нашим отношениям. Хорошо бы на прощанье, как в музыке, завершить их великолепным аккордом». Несмотря на его торжественные уверения, что больше мы никогда не увидимся, я мог поклясться, что г-н де Шарлюс, недовольный своей недавней вспышкой, опасается, что огорчил меня, и не прочь увидеться со мной еще раз. И я не ошибся. «Погодите, — воскликнул он тут же, — я забыл главное. В память о вашей бабушке я велел переплести для вас любопытное издание мадам де Севинье. Так что нынешняя встреча никак не должна оказаться последней. В утешение мы можем сказать себе, что сложные дела редко удается уладить в один день. Подумайте, сколько времени длился Венский конгресс»[389].

— Но я могу прислать за ним, чтобы вас не беспокоить, — предложил я с предупредительностью.