Сторож брату своему

Дойдя до деревьев, женщина упала на колени перед средней пальмой. И уперлась лбом в острые края срезанных листьев.

– Меня зовут Рабаб, – тихо сказала она.

Не отнимая головы от ствола, вынула из-за пазухи узелок с лепешкой и финиками. Весь запас провизии.

– Больше у меня ничего нет, Всемогущая. Я пыталась продать раба – но торговец не взял. Сказал, иди отсюда, не будет тебе здесь прибыли, о дочь Шамты. Вот хлеб и финики. Это все, что я могу принести тебе, Уззайян.

И Рабаб часто задышала, завсхлипывала – и, не сумев сдержаться, разрыдалась – отчаянно, до соплей и икоты.

Высморкавшись, она подняла глаза и больше не увидела деревьев. Камни лежали перед ней голым, уходящим в долину столом. Ветер отдувал край платка с жалким приношением.

– Ах… – горестно выдохнула Рабаб.

Значит, Узза раздумала являться. Не пришла. Не вняла. Конечно. Зачем Уззе ее лепешка. В старые времена Богине приводили верблюдов.

– Поднимись, дочка! – ласково сказал женский голос из-за спины.

Рабаб медленно обернулась.

Высокая женщина отвела от лица край черного платка. И улыбнулась:

– Мне и впрямь не нужна твоя лепешка, о Рабаб. Да и финики оставь себе, дочка, – не ем я фиников.

Сглотнув, ашшаритка медленно поднялась на ноги. Колени ощутимо дрожали, ноги подгибались.

Перед ней стояла самая обычная женщина в глухой черной абайе. Вот только Рабаб едва ли доставала ей до плеча.

– Что случилось, дочка? – Полные темные губы богини снова изогнулись в приветливой улыбке.

– Матушку убили, все имущество покрали, – мертвым голосом ответила Рабаб, и по лицу холодными ручейками потекли слезы.

– Кто? – тихо, но очень внятно спросила богиня.

– Сыновья Дарима, – всхлипнула в ответ женщина. – Мы из племени манасир, наша семья исстари кочевала у подножия горы, и мы всегда приносили тебе…

– Я помню, – мягко прервала ее Узза. – Так что с сыновьями Дарима?

– Они из бану килаб, – снова всхлипнула бедуинка. – Каждую весну нападали на нас – подлые псы, отродья блохастой суки… Знали, что отец давно в земле!

И, вдруг разъярясь, Рабаб поведала всю историю – как оно все случилось и как она, дочь Шамты, дочери Даххака, дошла до такой жизни:

– А матушка брала с собой сорок свирепых рабов, и выезжала в поле, и сражалась с отродьями Дарима копьем и дротиком! И всегда отгоняла воров и грабителей!

– Я знаю, – медленно кивнула богиня. – Шамта – из благородных женщин, с крепкой рукой и отважным сердцем. Госпожа многих шатров, щедрая и великодушная. Я покровительствовала ей, и ее матери, и матери ее матери.

– Вот! – вскрикнула бедуинка, трясясь то ли от холода, то ли от злости. – А тут они налетели снова – и убили матушку! Вдесятером насели – и пробили копьями ей и грудь, и спину! И матушка умерла!

Узза мрачно и очень неодобрительно покачала головой:

– А что же остальные? Что сказали люди манасир? Как поступили рабы и слуги?

Рабаб сжала кулаки и зашипела:

– Что сделали, о могучая госпожа?.. Они встали, подобно стаду баранов на пастбище, а потом к ним подъехал старший сын Дарима и сказал, что они, мол, глупцы и евнухи, потому как служат женщине, к тому же старухе, негодной и бессильной. И что они убили матушку ради всеобщей пользы – мол, она не давала поднять голову ни одному шейху…

– Мерзавцы не врут, – нахмурилась Узза. – Шамта вершила справедливость и не давала спуску грабителям…

А бедуинка втянула в замерзший нос сопли, яростно утерлась рукавом и сказала:

– И наши люди и рабы послушали этих псов. Они пришли и вместе разграбили все наше имущество, и вынесли из шатров утварь, и угнали скот. А потом ушли вместе с сыновьями Дарима к бану килаб. Чтоб им гуль горло ночью порвал…

– Не проклинай попусту, о Рабаб, – тихим, задумчивым голосом ответила богиня.

Бедуинка вздрогнула и непонимающе вскинула взгляд.

– Всех тех, кто ушел от вас, бану килаб перебили – пару ночей назад. Опоили вином и перерезали. Не хотели делиться награбленным, – все так же задумчиво ответила Узза.

– Да благословит Всевышний тех, кто занес над ними клинки! – радостно воскликнула Рабаб и забила в ладоши.

И тут же спохватилась:

– А вот сыновья Дарима сидят в Нахле в большом доме рядом с базаром и пропивают мои деньги! И читают дерзкие стихи, воспевающие подлое убийство моей доблестной матери!

И, словно бурдюк, из которого выдернули пробку, Рабаб опять залилась слезами:

– Убии-лии ма-амууу… Мы ее с Залимом хоронили вдвоеееем… Едва обрывок ковра нашли-иии, чтоб заверну-уууть… все покрали, сукины де-ееети-иии…

Узза вздохнула и раскрыла объятия. Бедуинка упала ей на грудь, носом прямо в шелковые складки абайи, и принялась жалобно подвывать:

– А еще они обзывают матушку покойную распутнице-еей… подлю-уууки-иии… И меня тоже обзывают разврааа-аат-но-ооой… за что-оооо…

– Не за что, а зачем, – задумчиво поправила плачущую бедуинку Узза.

Та снова выжидательно затихла.

– Затем, чтобы тебя кади велел либо камнями бить, либо из города гнать, – со вхдохом, как несмышленой, пояснила богиня и жалостливо погладила вздрагивающую от рыданий спину Рабаб.