Сторож брату своему

– Я неделю за неделей ищу ответ на простой вопрос, которым вы, обезьянье потомство, за эти двадцать лет не сумели ни разу задаться. Если в этой вонючей пустыне в самом деле пусто, и наши войска не могут ее пересечь, то как ее проходят карматы? А?! Как они ее пересекают, вы, уроды и дети уродов, вы хоть раз задумались над этим?! В Ятриб пришла шеститысячная армия! Как она прошла Руб-эль-Хали, а?! Шесть тысяч всадников! Это много или мало?!

В маджлисе повисла тишина – никто не решался даже вытереть пот. Нерегиль орал так не в первый раз, и пока никто не сумел внятно ответить на поставленные вопросы.

– Мне нужны агенты в бедуинских стойбищах, о ибн Махан, – скрипнув зубами, наконец, проговорил нерегиль сиплым от злости голосом. – Я хочу, чтобы мы знали их дорогу – каждый колодец. Не может быть, чтобы эту дорогу знали только карматы. К тому же у них должны быть проводники из местных племен. Ты понял меня, о ибн Махан?

Вазир барида медленно поднял голову:

– Сейид, мои агенты не скажут тебе ничего нового.

И кивнул на мятые бумажки, которые незадолго до этого полетели ему в лицо.

– Ты не понял, о ибн Махан, – подобрался, как кобра, самийа. – Мне нужны агенты. Агенты, Иса, а не тупые обезьяны, которые не могут ничего узнать и врут напропалую.

– В словах бедуина лишь одна девятая правды, остальное ложь и выдумки, – ответил Иса ибн Махан старой пословицей.

Шейхи таглибитов тут же принялись возмущенно орать, понося вазира.

Поскольку тот молчал, вопли стали затихать сами собой.

И вдруг из толпы бедуинов раздался молодой голос – молодой и звенящей от ярости, какую человек испытывает только в ранней юности. Такой ярости – безрассудной, задорной и бесшабашной – завидуешь, когда слышишь. В шестнадцать лет не боишься ни смерти, ни жизни:

– Почему вы молчите, о воины?! Доколе мы будем выслушивать оскорбления безродного сумеречника, не знающего ни матери своей, ни отца?! Скажите ему правду!

– Молчи, щенок!!!..

Удар выбил юношу на непокрытый коврами пол у стены зала. Наступила нехорошая тишина. В ней слышалось тяжелое дыхание парнишки – он лежал на спине и прикрывал бурым рукавом бишта разбитый рот. Над ним стоял и разжимал и сжимал кулак Абу аль-Хайджа.

– Молчи, о сын греха…

Таглибит медленно обернулся к нерегилю. Его глаза смотрели как-то странно, то ли с ненавистью, то ли с мольбой:

– Сейид, позвольте мне самому…

– Пусть он подойдет ко мне, – мягко перебил самийа.

Подарив отца злющим взглядом, юноша поднялся на ноги и гордо, не оглядываясь, пошел по ковру к сидевшему на своей подушке сумеречнику.

По залу гулял рассветный холодок, занимающийся день обещал быть жарким. Полосатый занавес за спиной нерегиля слегка парусил под набегающим из-под пальм ветром – садик открывался на крохотную песчаную террасу, с которой видны были вершины круглых башен крепости. На правой между мелких зубцов трепалось черное знамя-лива Умейядов – город готовился встречать эмира верующих.

Не очень чистые ноги в веревочных сандалиях – бедуинов не переделаешь – остановились в нескольких шагах от нерегиля. Тот сидел, устало подпирая кулаком щеку, и смотрел на юного наглеца снизу вверх. И молчал.

Под взглядом больших кошачьих глаз сумеречника мальчишка запереминался с ноги на ногу. Бишт его, при ближайшем рассмотрении, оказался старым, кое-где подшитым и вообще великоватым в плечах – дорогая парадная одежда из лучшей, с брюха верблюда шерсти явно перешла к нему от старшего брата.

Смерив юнца взглядом последний раз, самийа прищурился и негромко проговорил:

– Когда-то давно я дал в маджлисе слово, что не накажу никого, кто плохо отзовется о моей родословной. Однако лично тебе, о юноша, я скажу вот что: я знаю, как зовут моих почтенных отца и мать. Их имена и их род настолько высоки, и пребывают они так далеко от ваших грязных и засранных верблюдами земель, что сказанные тобой слова не могут задеть их – как плевок глупца не может долететь до вершины горы. Он упадет глупцу на голову, свидетельствуя о его глупости.

Паренек закусил губу. Нерегиль меж тем продолжил:

– Что же до их имен, то тебе их знать не нужно и даже вредно – ты не можешь выговорить имя своего верблюда, хоть и повторяешь его семь раз на дню. А уж об отцовское, материнское, родовое имя и прозвище моих благословенных матушки и отца ты и вовсе сломаешь язык.

В зале, наконец, захихикали. Этот сын Абу аль-Хайджи и вправду пришепетывал – ему не хватало переднего зуба, выбитого то ли в драке, то ли при падении на собственную палку погонщика во время очередной ярмарочной пьянки.

Кусая губу, паренек щурился и сжимал кулаки – его душили одновременно стыд, страх и злость.