Сторожевой волк

– Что такое «месседж», даже не каждый режиссер понимает. И уж только единицы способны воплотить его в жизнь. Талант, он или есть, или его нет.

– С этим я с ходу соглашусь.

– Попробую тебе объяснить. Скажем, перед художником-живописцем стоит задача раскрыть зрителю образ собаки. Какую картину он должен нарисовать?

– Собаку, конечно. Можно щенка на руках у хозяйки.

– Неправильно! Типичное дилетантское решение вопроса. Собаку категорически нельзя рисовать.

– Почему?

– Да потому, что зритель этого и ожидает! – не слишком логично закончил Ростислав.

Ему уже не мешал ни грохот перфоратора за стеной, ни то, что Богдан не пил спиртного. Творец погрузился в тонкости своей профессии и желал приобщить к ним дилетанта – бывшего прапорщика.

– А что же тогда рисовать? – удивился Богдан.

– Собаку – ни в коем случае. Надо нарисовать будку. И вот тогда у зрителя подсознательно возникнет в голове образ пса. Доходчиво излагаю?

– Вполне, – кивнул Князев.

– Или же возьмем образ террориста. Не обязательно рисовать какого-нибудь «аллах-акбара» с бородой, как у Карабаса-Барабаса, обвешанного гранатами и оружием.

– Граната тоже оружие, – поправил режиссера бывший прапорщик.

– Это мелочи профессиональной терминологии, которые не меняют суть дела, – даже не обиделся Ростислав. – Главное в другом. Будь я живописцем, нарисовал бы мирный городской пейзаж. Мамаши с колясками. Офисный планктон по тротуару рассекает. Парень с девушкой целуются. Дети голубей кормят. Тишь да благодать, а картину назвал бы «За три секунды до взрыва». Вот тебе и «месседж» про террориста, который везде и всюду, невидимый, неслышный.

– В любой профессии свои секреты имеются. – Князев подлил себе томатного сока и закурил.

– Настоящий художник ничего впрямую зрителю не показывает, не говорит, он провоцирует на размышление, на сопоставление, – все больше заводился режиссер. – А уж зритель сам делает выводы, будучи уверенным, что сам до всего додумался…

Богдану хотелось спросить:

«Если ты такой умный, то почему сидишь сейчас со мной в подсобке, а не красуешься на Каннском фестивале?»

Но он промолчал. Ответ был налицо, его Ростислав держал в руке – стаканчик с водкой, ну, и вытекающая отсюда лень. Ростислав уже миновал тот возраст, когда можно начать карьеру с нуля. Запас творческих и жизненных сил исчерпался. Теперь оставалось лишь говорить правильные вещи.

– …думаешь, я уже того – спекся? – словно прочитав его мысли, спросил режиссер. – Нет, есть у меня еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах и песок в песочнице. Не веришь? Посмотри.

– Я ничего такого не говорю, – пожал плечами Князев.

– Не говоришь, но думаешь, – возразил Ростислав. Он полез в сумку, вытащил залапанный планшетник. – Я кино еще не доснял, все не смонтировал, но кое-что могу показать. Смотри. Это начало, можно сказать, увертюра, музыку я еще не подложил.

На экране появилось изображение. Московская улица. Молодая женщина среднеазиатской внешности о чем-то говорит с соплеменницами. Рядом проносятся машины, спешат прохожие. И среди этого столпотворения, среди этого стремительного потока огромного города ходит малыш – по-видимому, сын этой женщины. У нее явственно торчит живот, ждет еще ребенка. Мальчик совсем маленький – года два, чуть больше. Он ловко лавирует среди прохожих, останавливается на самом бордюре, смело смотрит на проносящиеся мимо него машины. Мать практически не обращает на него внимания, лишь изредка бросает косые взгляды, а с места не сходит, продолжая разговор с соплеменницами.

Богдан досмотрел сюжет до конца. Экран погас.

– Ну, и что ты испытывал во время просмотра? – победно глядя на приятеля, спросил режиссер.

Теперь, когда Князев был слегка «подкован», то не спешил говорить банальности, он понимал, что Ростислав ждет от него расшифровки того самого таинственного «месседжа» – нарисована собачья конура, а получается, что в голове возник образ пса. Ничего толкового в голову не приходило, но Богдан чувствовал, что не сильно ошибется, если просто перескажет свои зрительские эмоции. В конце концов, он же не художник, не творец, он только воспринимает показанное ему.

– Сперва мне было страшно за мальчика – попадет под машину, его не заметят и затопчут, упадет, в конце концов. – Князев заглянул в глаза Ростиславу, и тот, подбадривающе улыбаясь, спросил:

– Но потом с твоим восприятием малыша что-то случилось? Что именно? Я специально дал образ в развитии.

– А потом страх за него ушел. Я понял, что он достаточно приспособлен к жизни, чтобы с ним ничего плохого не случилось, и его мать знает об этом, потому и не волнуется.

Режиссер радостно хлопнул в ладоши: