Сторрам

В умывалке благодушный вечерний трёп. Гаор встал в общий круг, прикурил от сигареты стоящего рядом Полоши и с наслаждением вдохнул горячий горький дым. Моргунок и Чубарь взахлёб и наперебой рассказывали об увиденном сегодня в городе. И Гаор вдруг подумал, что не в первый раз ездившие с ним вот так потом трепались, но ни разу никто не спросил: как это они ухитрились что-либо увидеть из закрытого кузова трейлера. А ведь прозвучи такой вопрос – и всё… даже если не ответят на него, промолчат, будто и не было, то всё равно всплывёт тайна окошка. А так… не сказанного никто и не знает. И значит, не он ловит обмолвки, а ему проговариваются, даже просто рассказывают, но так небрежно, как знающему, которому достаточно намёка. Это требовало осмысления, и Гаор уже привычным усилием отодвинул эти мысли и соображения на потом.

– А чо, браты, пора бы и пожрать…

– И то.

Дружно гасятся сигареты, прячутся на потом окурки, ополаскиваются руки и лица. Проходя мимо своей койки к выходу, Гаор захватил свёрток.

В столовой шумно, весело и упоительно пахнет едой. Гаор медлил у входа, пока остальные весело рассаживались за столами.

– Рыжий, да что с тобой? – встревожено обернулась к нему Мать.

И он решился.

– Я знаю, на Новый год нужно дарить подарки, – к нему оборачивались удивлённые, но… но доброжелательные лица, – всем я сделать не могу, а вот что получилось, пусть матери сами решат, кому что.

Он подошёл к Матери и протянул ей свёрток.

– Ну, – Мать даже руками развела, – ну, Рыжий…

– А пусть сюда выложит, – весело сказала Матуня, – мы и посмотрим.

Гаор подошёл к женскому столу, к сидящей на торце Матуне, оглянулся. За ним подошла Мать, а там и остальные повскакали с мест и окружили их тесным кольцом. Женщины торопливо отставляли уже наполненные сладкой праздничной кашей миски, расчищая место.

– Ну, показывай, – улыбнулась Матуня, подмигивая ему.

«Значит, что, не рассказала она никому об их разговоре?» – успел подумать Гаор, разворачивая чистую, ни разу не бывшую в работе портянку.

Женщины дружно ахнули, взвизгнули девчонки, восхищённо выдохнули мужчины. Матуня ловко шлёпнула по руке потянувшуюся к пёстрой россыпи Вячку.

– Куда не в черёд?! Ну, ты, Рыжий, и мастер, – и объясняя остальным. – Я-то пробные видела, показывал он, а такого-то… Давай сам раскладывай…

Колечки, шпильки… их сразу отложили отдельной кучкой для девчонок, височные кольца…

– Четыре пары вышли, – немного виновато сказал Гаор.

– И ладноть, – утешила его Маманя, – в черёд носить будем. Ой, Рыжий, это ж… – и осеклась.

– И вот… – Гаор бережно расправил во всю ширину ожерелье.

И удивлённо поднял голову: таким странным вдруг стало общее молчание.

– Сам сделал, гришь, – тихо сказала Матуня.

Гаор кивнул.

– И придумал сам, али видел где?

– Видел.

Гаор уже начал догадываться, что с ожерельем тоже всё не просто, и видно, надо было сначала его тоже показать Матуне, с ней посоветоваться, но что-то менять поздно, и теперь он может и должен только одно: отвечать на вопросы. Правду, только правду и ничего, кроме правды, и солги он сейчас хоть в какой-то малости, то… то всё будет кончено, и он потеряет всё, что с таким трудом и кровью отвоевал за эти два года.

– На ком видел?

– Она… – Гаор запнулся, не зная, как объяснить. – Она мёртвая, давно мёртвая, одни кости были и вот такое. То, на ней, из золота было, и камни цветные, драгоценные, ожерелье, пояс, височные кольца, ещё… как повязка на голове, браслеты.

Его слушали молча, ни о чём не спрашивая, и только Матуня продолжала… допрос, – понял он.

– Где видел?

– В музее, хранилище древностей. Мне сказали, что это из древней, очень древней могилы, и был сделан такой… как ящик длинный, выложен чёрным бархатом изнутри, и в нём лежало всё это, так, как там было, в могиле.

– А кто это, тоже сказали тебе?

– Да, сказали, что любимая жена вождя. Раз так много украшений.

Матуня покачала головой.

– Обманули тут тебя. Ладноть. Значит, домовину сделали. А как говорили? Смеялись?

– Нет, – сразу ответил Гаор.

Он вспомнил лицо и глаза деда Жука, его пальцы, осторожно, нет, бережно касающиеся тускло блестящего металла и сдержанно искрящихся, словно помутневших от времени камней, сдержанную и только сейчас понятую им горечь в его голосе, и убеждённо повторил:

– Нет, он, тот, кто мне показывал, говорил… с уважением.

– Давно видел?

– Давно, я ещё учился, на старшем курсе, значит, там год, фронт, дембель – это уже восемь лет, да здесь два… десять лет прошло.

Матуня кивнула.

– Ну что ж, раз видел, да живым тебя оставили, значит, в сам-деле, простила она тебя, а раз сделал, то и знать тебе можно. Дверь там прикройте, чтоб сволочи не подслушали.

Оглянуться Гаор не посмел.

– Слушай. Это грибатка, только волхвицы их носили, а такое, на пять сил, Великая Мать, только ей позволено было. Вот они, Вода, Земля, Луна, Матери Набóльшие. Это Солнце – Золотой Князь, он Земле муж, зачинает она от него, чтоб родить. Это Ветер, сила летучая, воин небесный. Кольца, гришь, височные были, какие, на сколь лопастей?

– Три шарика ажурных было, у меня не получились такие.

Матуня кивнула.