Стоунхендж

Томас вспомнил, спросил подозрительно:

— А что ты бормотал начет... то ли надо, то ли не надо...

— Сэр Томас, много знания — много горя. Я чую, что их ждет беда, но если предупредить их... захотят ли слушать? Бедный Тристан, бедная Изольда...

Яра, скорчившись, стучала зубами. Ветер свистел, тучи нависали так низко, что Змей, стараясь не задеть их острым гребнем, несся почти над верхушками волн. Томас, сам замерзая в железной скорлупе, обхватил Яру. Сейчас он остро пожалел, что весь в железе, все-таки тепло в его груди еще сохранилось, и если она прислонится к нему, то вспыхнет такой пожар, что высушит и море под ними...

Берег показался очень скоро, острова были разделены небольшими проливами. Томас ощутил, что они приближаются к самому большому острову Оловянных островов, как их иногда по забывчивости именует калика. К острову, на котором расположены королевства Британии, ныне захваченные пришедшими из-за моря доблестными племенами англов и саксов.

Ветер стал еще злее. Змей, как-то почуяв, что его плену приходит конец, заработал крыльями так, что воздух вокруг него пошел смерчами и тугими струями. Ветер едва не срывал троих со спины, хотя прятались за иглами гребня и цеплялись, как демоны, если верить Томасу, держатся за грешные души.

Волны мерно набегали на берег. Круглые камни торчали из воды, как спины огромных черепах. Томасу показалось, что Змей готов плюхнуться прямо на мелководье. С его ростом и толстой шкурой купание в ледяной воде что псу в теплой луже. Может, он так и намеревался, но калика стукнул Змея жезлом по голове, выкрикнул сердитое заклинание. Томасу почудилось, что он такие уже слышал от сарацин в разгар жарких схваток, даже сам произносил, громко и с чувством, когда летел вверх тормашками с башни Давида...

Змей пронесся, задевая пузом и поджатыми лапами, над блестящими камнями, взрыхлил мокрый серый песок и остановился, едва не ударившись головой в крутой скалистый берег.

Сзади угрюмо ревел прибой, седые волны перекатывались через камни и нехотя растворялись в песке. Калика спрыгнул, зябко передернул плечами.

— Давно здесь не бывал! Уже забыл, что здесь воздух пополам с водой.

— Воздух как воздух, — возразил Томас обидчиво.

Он слез сам, помог спуститься закоченевшей Яре. Змей смотрел выжидающе. Калика почесал ему за ухом, прошептал несколько слов. Змей лизнул его в плечо, повернулся и побежал вдоль берега.

Трое смотрели, как он на бегу расправил крылья, подпрыгнул и взвился в воздух. За три могучих взмаха набрал высоту, там сделал поворот к востоку и понесся уже без спешки, как и положено большому сильному зверю.

— Ладно-ладно, — сказал калика примирительно, — Поскорее доставить чашу в Стоунхендж, а там можно и вернуться... А еще лучше, заскочить по дороге в теплые края. Еще лучше — в жаркие! Слякоть выжечь.

Осторожно выбирая места, они начали карабкаться наверх. Томас спросил:

— Одного не пойму... Все-таки в чаше кровь самого Христа. Нашего бога, который уничтожил ваших богов, попрал вашу веру! А ты бьешься, как рыба о камни в нерест, чтобы помочь мне.

Он с опаской видел, как лицо волхва старой веры потемнело, зеленые глаза опасно блеснули. Но калика, похоже, уже переболел поражение и, если не смирился, то стерпелся. Но голос его был все же хриплый и злой:

— Да не в том ценность Чаши, что в нем кровь полубога и она якобы, если верить словам Ночного Сокола...

— И Яры, — добавил Томас.

Она метнула на него злой взгляд, мол, за что купила, за то и продаю, а Олег продолжил:

— Якобы возвращает к истокам подлинной веры! Незамутненной поздними учениями, наслоением других идей, влияния более поздних религий, к примеру, ислама... На самом же деле в этой чаше слишком много от язычества.

— Язычества? Чаши, в которой кровь Христа? — возмутился Томас.

Олег пожал плечами.

— По-твоему, белый свет начался с Христа? А как же твой любимый Александр Македонский, прозванный Великим? Он жил за двести-триста лет до рождения твоего бога!.. Чаша языческая, но не просто языческая. Ее создал в давние-давние времена маг огромной силы... Теперь уже видно, что мощь его была... словом, таких уже нет. Он был последним из великих. И в эту чашу вложил слишком много... нет, на самом деле не слишком... своей страсти и веры.

Томас смотрел, набычившись.

— Выходит, я принес... своими руками принес... вместо святыни Христа — лишь усиление язычества?

— Томас, ты влил живую горячую кровь свободных людей в жилы народа, которого хотели — и все еще хотят — сделать рабским! Отныне ничто не превратит англов в рабов. Как и их потомков. Да, будут креститься, поминать Христа, даже ходить в церкви, построенные на местах их древних святынь, и называть себя рабами божьими, но в душах, несмотря ни на что, останутся свободолюбивыми язычниками!.. И в этом — заслуга сэра Томаса Мальтона.

Томас долго молчал, хмурился. Наконец спросил с надеждой:

— Думаешь, будут помнить?

— Вряд ли... Памятники ставят короли. Себе и своим слугам. Но разве мы каторжаним себя ради памятников?

— Нет, конечно... Но все-таки жаль...

Яра сказала вдруг раздраженно:

— Запись день, перепись день!