Страх

Мы прошли проулок до конца и вышли на Михайловскую, людную и шумную в сравнении со своим извилистым тезкой. Машины шли потоком по брусчатке вверх, к Владимирской и Десятинной, но как раз на той стороне была только что открытая частная кофейня – одна из первых в городе: столь крошечная, что визитеры располагались на подоконнике, а в ясные дни и снаружи. Дорогой Люк! Скажу вам тотчас, что, по сравнению с вашим, кофе тут был не в пример плох. Но мокрый снег и впрямь уже начал лепить в мой зонт, кофейница же, как гадалка Крылова, охотно распахивала свои объятия всем и была к тому же совершенно пуста. Мы юркнули в нее с живой человеческой радостью и благодарностью за уют. Впрочем, я не уверен, что Тоня вполне разделяла мои чувства – сейчас, как и всегда. Мне очень хотелось спросить ее, что все это значит. Я понял, что сдерживаюсь нарочно, – и немедля спросил.

– Я не пойму: ты купил меня? Или чужую трагедию? – был ответ.

– Это трагедия?

– Да. В духе греков. Ты знаешь, это был жизнелюбивый народ.

«Фидий, – подумал я. – Фидий».

– Я купил кофе, – сказал я, ставя перед ней чашку. – Невольниц нужно кормить.

– Тогда возьми уж и булочку – вон ту, с повидлом.

Я взял две.

– Кстати, о греках, – сказал я. – Когда Диогена пустили с молотка, он велел кричать: «Кто купит себе хозяина?» И охотники нашлись. Моя покупка в том же роде?

– Думаю, Парменид тут уместней, – заметила Тоня, приподымая белесые бровки, чтобы сделать надкус.

Мгновение я постигал Парменида.

– Для деревенской девочки ты слишком много знаешь, – изрек я наконец.

– Ты ждал чего-то другого?

– Я вообще ничего не ждал.

В ее тоне был яд – как и тогда, в музее, и я вдруг почувствовал глупым образом, что обижен. Это не укрылось от нее.

– Я думаю, у тебя хороший вкус, – сказала она вдруг.

– И что ж?

– То, что перестань спрашивать! – крикнула вдруг она и тотчас улыбнулась. Потом она неспешно доела булочку и выпила кофе. Почему-то я ждал, что она сейчас закурит: в пику прежнему режиму над стойкой красовалась надпись «У нас курят». Но она не стала. Я и потом не видал у нее сигарет. Зато я успел разглядеть, что на ней был плащ «летучая мышь», очень дорогой, только что вошедший в моду. Черный, с белым подбоем. Капюшон был как клин.

Молча мы вышли из кафе. Мы свернули направо, вверх, но внезапно опять оказались во дворах: не могу вспомнить теперь, как это так получилось. Это были дворы меж Михайловской и Костельной. Их я знал хуже: мне казалось всегда, что там полно тупиков, а это вредит прогулкам. Было по-настоящему холодно, хотя дождь и снег перестали. Унылая лампочка над подъездом озарила мусорники и остатки какой-то стройки: мне запала в память лебедка, чья поломанная углом тень походила на эшафот. Тоня вдруг распахнула передо мной дверь парадного. Ни о чем не спрашивая – как она и хотела, – я шагнул внутрь. Это был явно дом начала века: пологая узкая лестница круглилась, оставляя место для лифта, которого, впрочем, никто никогда не встроил. Во втором этаже я разглядел табличку на двойной, как в спальне деда, двери: «Томины». Но мы прошли мимо. Вдруг я сообразил, что не знаю ее фамилию – и никогда не знал. Ее мать писала под псевдонимом. Зеленые стены подъезда были ущербны: там-сям краска отпала, отпала и штукатурка. В коричневых пятнах были потолки. С третьего этажа я глянул вниз – все парадное было похоже на внутренность селедочной бочки, – и тут, вместо квартиры, которую ждал, я оказался на улице: третий этаж был вровень с холмом; к нему-то и лепилось здание.

– Где мы? – ошеломленно спросил я.

– Трехсвятительская, – сказала Тоня бесстрастно. – Вон костел.

– Ах да! Ведь ты…

– Конечно. Шесть лет назад ты тоже это вспомнил, – заметила она с усмешкой.

Машинально я глянул на номер: 13. Или 11? Трехсвятительская. Путаница цифр. Путаница этажей и дверей. Нужно быть точным.

– Зачем мы здесь? – спросил я. Вокруг было людно, я слышал польский говор: народ шел к мессе. – Ты хочешь на службу?

– Вот еще!

– Тогда что же?

– Думала показать тебе дом.

Мы обогнули храм и вышли к спуску. Внизу грохотал и сверкал Крещатик, отраженный, как в зеркале, в мокром асфальте. Троллейбус, затормозив, свернул на площади к Лавре, оставив сзади серебряный, словно плотва, след. Снег был на газонах и концах веток. Мы быстро сбежали вниз. «Крыжинка»[2] на той стороне всегда казалась мне гадким местом, хотя ее льдистое название было сейчас кстати.

– Где ты живешь? – спросил я.

– Теперь там же, где ты.

– Что за вздор!

– Ты ведь меня купил.

– Послушай, – я остановился. – Давай это как-нибудь решим. Мне кажется, шутка затянулась.

– Ты которую шутку имеешь в виду?

Признаться, при этих ее словах мурашки прошли у меня по коже. Но я не хотел сдаться так просто.

– Вот эту. Последнюю, – сказал я. – Про невольницу.

– Это твое дело. Ты сам отдал пять кусков. Или ты думаешь, тебе их вернут?

Ее тон покоробил меня меньше, чем то, как именно она назвала деньги. Жаргон в ее устах был для меня в новость.

– Ты хочешь сказать… Что́ ты, собственно, хочешь сказать? – спросил я злобно.

– То, что уже сказала.

– Повтори.