Страх и трепет. Токийская невеста (сборник)

Быть Заратустрой – это значит, что вместо ступней у вас крылатые божества, пожирающие гору и превращающие ее в небо, а вместо коленей катапульты, где стрела – все ваше тело. Это значит, что в животе у вас бьют барабаны войны, а в сердце раздается победный марш, и в вас вселяется такая устрашающая радость, что вынести ее обычный человек не в состоянии; быть Заратустрой – значит владеть всеми силами этого мира только потому, что вы призвали их и способны в себя вместить, это значит перестать касаться земли, вступив в прямой диалог с солнцем.

Судьба, известная своим чувством юмора, пожелала, чтоб я родилась бельгийкой. Происходить из плоской страны,[25] принадлежа к потомкам Заратустры, – это вызов, вынуждающий стать двойным агентом.

Я обогнала толпы японцев. Некоторые поднимали глаза от дороги, чтобы посмотреть на пролетающий метеор. Старики говорили «вакаймоно» («молодая») в оправдание себе. Молодым сказать было нечего.

Когда я обогнала вообще всех, выяснилось, что я такая не одна. Среди дневной порции паломников обнаружился еще один Заратустра, который хотел непременно со мной познакомиться, – солдат с американской военной базы на Окинаве.

– Мне уже начинало казаться, что я какой-то не такой, как все люди, – сказал он, – а вы хоть и девушка, а ходите так же быстро.

Я не стала объяснять ему, что во все времена на свете существовали зороастрийцы. Он не заслуживал чести принадлежать к нашему роду: был болтлив и равнодушен к сакральному. Такие генетические сбои случаются в любых семьях.

Пейзаж стал ослепительным, я сделала попытку открыть глаза моему американскому родичу на это великолепие. Он сказал:

– Yeah, great country.[26]

Я догадывалась, что примерно такой же энтузиазм вызвала бы у него тарелка с оладьями.

Я решила избавиться от него и пошла быстрее. Не тут-то было, он как прирос ко мне и, не отставая ни на шаг, без конца повторял:

– That’s a girl![27]

Он был симпатяга, то есть не зороастриец ни на йоту. Я мечтала остаться в одиночестве, дабы познать маздео-вагнеро-ницшеанское состояние духа в подобающей обстановке. Это было исключено в обществе моего солдата, который говорил не умолкая и спрашивал, правда ли, что Бельгия – страна тюльпанов. Никогда я так не проклинала американское военное присутствие на Окинаве.

На высоте три с половиной тысячи я вежливо попросила его помолчать, объяснив, что это священная гора и мне хочется преодолеть оставшиеся двести семьдесят семь метров, отрешившись от всего суетного.

– No problem,[28] – сказал он.

Мне удалось забыть о нем, и я завершила подъем в пьянящем восторге.

На вершине мне открылась лунная поверхность: огромный вулканический провал, окаймленный поверху узкой полосой скал и камней. Невозможно удержать равновесие иначе, как шагая вдоль окружности кратера. Внизу под синим небом, насколько хватало глаз, расстилалась равнина.

Было четыре часа пополудни.

– Что вы собираетесь делать?

– Ждать своего друга.

Это возымело желаемый эффект: американец тут же развернулся и отправился вниз. Я задышала свободнее.

Я шла вдоль кратера. Казалось, его не обойти за целый день. Никто не отважился бы туда спуститься: вулкан давно потух, но этот карьер титанов священен.

Я села на землю в том месте, куда прибывали паломники. Не знаю почему, все поднимались по одному и тому же склону, хотя гора круглая. Возможно, просто в силу японского конформизма, который приняла для себя и я, возмечтав стать японкой. Кроме американца и меня, я не увидела здесь ни одного иностранца. Волнующее зрелище являли старики: они выходили на вершину, опираясь на посох, исполненные достоинства и явно страшно довольные своим подвигом.

Восьмидесятилетний старец, поднявшийся около шести вечера, воскликнул:

– Теперь я настоящий японец!

Значит, войны ему было недостаточно. Только перемещение на три тысячи семьсот семьдесят шесть метров ввысь давало право на это звание.

В стране, где люди не такие честные, масса народу жульнически приписала бы себе это восхождение, так что пришлось бы установить возле кратера будку, где выдавали бы справки. Меня бы такой вариант устроил. Но, увы, у меня не будет никаких доказательств, кроме моего слова: разумеется, оно ничего мне не даст.

Ринри появился только в половине седьмого.

– Ты здесь! – воскликнул он с облегчением.

– Уже давным-давно.

Он рухнул на землю:

– Больше не могу.

– Зато теперь ты настоящий японец!

– А то я раньше им не был!

Я отметила разницу между ним и стариком. Видимо, принадлежность к японской нации утратила часть своего престижа.

– Ты же не будешь здесь ночевать, вставай, – сказала я.

Я подняла его и повела к длинному горному приюту, где можно было раздобыть матрас. Он угостил меня печеньем и содовой, я напомнила, что мы должны встать затемно, чтобы увидеть восход солнца.

– Как ты так быстро поднялась?

– Просто я Заратустра.

– Заратустра? Который говорил так?

– Именно.