Страх полета

«Что — и это все? Конец? Кричат… дергают… Отстаньте… Дышать! Воздуху!» — Климов почувствовал, что сознание снова гаснет. Он понимал, что сейчас никак нельзя расслабляться, но накатила, навалилась и окутала теплая, отвратительная мгла, сквозь которую прорывались возбужденные реплики экипажа, несмелый робкий смех, шум в салоне… снова мгла… не поддаваться… держись, держись, старик…

В ушах отдавалось эхом: «девятьсот одиннадцатый, посадка на лед благополучно… координаты…» Потом: «Петрович! Петрович!»

Он понял, что самолет остановился, что его кто-то теребит, но главным в меркнущем сознании была тошнота. Тянуло на рвоту. Выйти на воздух… Климов рванул форточку — в кабину влетели клубы пара… хватанул ртом морозу, еще, еще… прояснилось. Он сбросил наушники, отстегнул ремни, потом, упершись в педали, кое-как отъехал с креслом назад. Голос неразборчиво говорил что-то ему над ухом, из салона слышен был нарастающий крик, перед глазами мелькали расплывающиеся лица, — капитан, расталкивая всех, рванулся в вестибюль, потом опомнился, полез назад к вешалке…

Накатывало, отпускало, снизу поднималась судорожная волна… Он отталкивал тянущиеся к нему руки, отмахивался:

— Потом… Потом…

Сдерживая спазмы, он накинул шубу и шапку, протолкался через толпу пассажиров у туалета, неуклюже перевалился через порог двери, мельком удивившись про себя, когда ее успели открыть и как невысоко над поверхностью льда нависает порог: можно спрыгнуть. Морозный ветер ударил в разгоряченное лицо, и на секунду перехватило дыхание. Ноги не держали, тряслись, подгибались, скользили. Адреналин душил. Климов опустился на четвереньки, его вывернуло наизнанку. Отплевываясь и вытирая слезы, он с трудом заставил себя встать, сделать шаг, потом другой. Надо было шевелиться, двигаться, надо было куда-то идти, подальше от всего этого… Кроме желания идти, в пустой голове остался один звон.

Снова налетел порыв ледяного ветра, ударил в бок, подтолкнул в спину, прояснил сознание. Сполохи маячка на долю секунды высвечивали фантастическую картину: лед, торосы, приплюснутая туша лайнера с торчащим комом дюраля на боку… Он хотел сделать несколько шагов в сторону близких, чуть отсвечивающих торосов, но ветер властно повернул его и повлек прочь от распластавшегося на льду самолета. Сопротивляться не было желания. Надо пройтись немного, пока окрепнут ноги. Он, шатаясь, мелкими шажками, широко расставляя ноги, бездумно засеменил по ветру, скользя и балансируя на предательски гладком льду.

В груди было пусто, все тело сотрясала мелкая дрожь, мокрая спина остывала. Он плотнее затянул пояс, влажная холодная одежда прилипла к телу. Руки и ноги сразу замерзли, как будто горячая кровь не доходила до них, а колотилась и застревала где-то в горле. И все так же мутило, и так же звенело в пустом мозгу, выжатом до предела. Как будто перепил. Кто-то уверенно подталкивал его в спину, и он бездумно шел в пустоту.

Он, видать, и правда, в этом полете перепил страху и, если бы был способен сейчас удивляться, поразился бы тому, как много может вынести человек.

Через минуту его окутала темнота. Луна еще не взошла. Навалившееся на ледяную стенку темное тело самолета, с бледными огнями иллюминаторов, растаяло за спиной, а вверху, впереди и вокруг ясно проявились миллионы звезд. На секунду пропало ощущение верха и низа. Млечный путь висел вверху и лежал под ногами. Климов не чувствовал своего тела и плыл как бы в невесомости, только разъезжающиеся ноги возвращали сознание к действительности. «Это лед, — вяло подумал он, — гладкий, отполированный ветрами, — это он отражает». Ему было все равно.

Он шел по гладкому льду Байкала, о котором так много читал, который так мечтал увидеть и пощупать. Теперь это было не важно. Важно было то, что все теперь позади.

Ветер на минуту стих, и можно было устойчиво идти. Он шел среди звезд, и по звездам, победивший стихию и свой страх человек, — шел, ничего не чувствуя: ни собственного тела, ни пронизывающего холода, — ничего, кроме тяжкой, смертельной усталости. В голове проявилась и стучала одна-единственная мысль.

Дело сделано. Он — доказал. Люди живы! А теперь… теперь ничего не надо. Ничего лучшего уже не придумаешь. Теперь будет только хуже.

Перед глазами вставали и таяли обрывки картинок, как придется писать объяснительные и в чем-то оправдываться перед чиновником. Летчик всегда виноват…

Мысли появлялись и разбегались, как стая мышей, — многочисленные, мелкие, серые, быстро пропадающие, пустые мысли.

Налетят телевизионщики, будут совать в лицо свои микрофоны…

Товарищи, отводя глаза, будут совать ему руку, и станет неудобно, что он этой посадкой на лед вроде как упрекнул их: «Вот видите…»

Потом будет обходной лист.

Потом — сидение на шлагбауме и безнадежная тоска по разрушенной авиации.

Потом — рак.

Нет, все лучшее осталось позади.

И что — это уже все? Ради этого он жил на земле? А смена? А как же мальчик?