Страница номер шесть (сборник)

Должна простить.

Должен понять.

В эти дни мы были до крайности неприхотливы.

Звонок. Юлия – за руку.

– Это Долмат!

– С чего ты взяла?

– Узнаю по звонку. Не открывай. Нас нет.

Нас не было.

Мы затаились.

Что Долмат, я не верил.

Шаги затухали на лестнице.

– А что он здесь позабыл? Тебя ищет?

– Ну нет. Он знает, где я.

– Где?

– На Мальте, – неохотно ответила Юлия.

Меня чуть-чуть иногда ведет, но когда зашкаливает, я тверд: не надо, не усугубляй. Пусть.

Жизнь не должна казаться бредом. Жизнь должна казаться жизнью.

– Знаешь, я подумала, она похожа на сон... Как будто снится тебе, а потом забывается...

Я не понял:

– Она?

– Музыка... Твоя музыка... Которую ты не способен выразить.

А еще я сказал:

– Да у тебя же бешенство матки, счастье мое.

Она сказала:

– Ты сам маньяк.

3

Был ли там действительно Долмат Фомич или кто другой, сама действительность позвонила нам в дверь, и я не мог ее более игнорировать.

Мы сами не заметили, как вновь обрели способность выражаться иногда даже вполне распространенными фразами. Хотелось бесед.

Угрызений совести я не испытывал, но все же некоторый дискомфорт присутствовал.

– Получается, я любовник своего благодетеля.

Сразу дохнуло XIX веком. Будуар, трюмо, шелка...

Было что-то ненастоящее в моем «получается».

Нехорошо. Несообразно.

– Ты часто изменяешь Долмату? (Разговор на кухне – за чаем.)

– Постоянно.

– И с кем?

– Ни с кем.

Расфасован рязанской фабрикой № 2. «Грузинский». С большими чаинками.

– Ни с кем – это, наверное, мысленно, да?

– Нет.

Пьем из стаканов, обжигаемся. (Екатерина Львовна продала чашки и блюдца.)

– Наверное, в ванной или как? – я допытывался.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

Ночью она порывается рассказать мне свою историю.

– Мы жили на Васильевском острове с мужем, на Второй линии, в двухкомнатной квартире. Может быть, ты помнишь Леню Краснова? Он был у Женьки на тридцатилетии, помнишь – тогда?

Нет, я не помнил. Я вообще плохо помнил, что было на том тридцатилетии.

– И я тоже, – сказала Юлия. – Но он был. Я с ним потом и сошлась.

– С кем?

– С Леней Красновым, я тебе о муже рассказываю. Через год после Женькиного тридцатилетия.

– А, – сказал я, не сильно вникая.

О давнишнем ее муже мне было не очень интересно, просто мне нравилось, как она рассказывала. Мне все, что она делала – что бы она ни делала, – нравилось – как. Как ходила, как ела, как пела (иногда она пела), как листала своего потрепанного Дюма, как смотрела на меня (или не на меня как смотрела), как улыбалась, как хмурилась, как старательно перебинтовывала мне порезанный палец, как одевалась – изящно, как раздевалась – легко, или – как в данный момент – как рассказывала обстоятельно неважно что, накинув, потому что «у вас не топлено», одеяло на плечи и зачем-то обнимая подушку, и сидя у меня в ногах, как та голая кошка, не помню, египетская, а я, значит, лежал, изогнув, должно быть, очень неестественно шею, упершись в стену затылком, и все разглядывал ее – естественно и завороженно.

– Не держи голову так, будет второй подбородок.

Я повиновался – и сдвинулся.

Время бесед.

– Ну так вот. Мы бы все равно разошлись, рано или поздно, я уже тогда это чувствовала. А прожили мы с ним три года.

Чуть было не спросил «с кем?». Сообразил сам, сопоставив.

– Сначала было все хорошо, потом у него крыша поехала, забросил свою оптику, решил грести лопатами деньги.

Ну да, муж. Геометрический ход лучей. Инженер, наверное.

– У него был приятель в Москве, сейчас он в Германии, а тогда болтался между Москвой и Кельном. Матрешки для иностранцев, шкатулки, ложки деревянные, всякая чушь сувенирная, у него точка была на Арбате, сначала одна, потом две, а потом он придумал картинную галерею открыть, так ее называли... одну из первых... Снял квартиру в центре, обошел художников, они ему картин понадавали, он их там все развесил, стал ловить иностранцев. Привел одних, привел других. Все распродал. Получил кучу денег.

– Муж?

– Приятель мужа.

Я плохо вникал.

– У мужа все круче было. Сейчас расскажу... Ну а потом ему показалось мало быть... этим... менеджером, решил сам стать художником, а сам никогда даже кисточки в руках не держал...

О приятеле. Я понимал.

– Нанял студентов из художественного, дал им краски, сам на холсте размечал что и где изобразить, а они ему красили. Горбачев, Ленин, Кремль, шестеренки, будильники, винтики, гайки, русалки на ветвях, муравьи всякие, бабочки, все что хочешь, цветочки, паучков особенно много было... С других картинок срисовывали. Или просто проектором наводили на холст какой-нибудь слайд, и понеслась! Такой суперкитч невероятный. Ужасно. Я видела. А он еще сам подправлял потом, своей рукой. Нарочно уродовал, залеплял, портил, пачкал, загаживал, я видела эти шедевры... И ставил подпись размашистую. И знаешь, что он сделал? Он умудрился издать каталог всей этой гадости, отправил ее всю целиком в Германию, сам туда съездил как великий художник наших дней, да еще двух рабов с собой прихватил, которые ему прямо на месте что-то там изображали, устроил выставку и всю мазню продал оптом. Вот так. Ты меня слушаешь?