Страницы Миллбурнского клуба, 1

Петр Великий, Петр Великий!

Ты один виновней всех:

Для чего на север дикий

Понесло тебя на грех?

Восемь месяцев зима, вместо фиников – морошка.

Холод, слизь, дожди и тьма – так и тянет из окошка

Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой...

Негодую, негодую... Что же дальше, боже мой?!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Где наше – близкое, милое, кровное?

Где наше – свое, бесконечно любовное?

Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка...

Мой близкий! Вас не тянет из окошка

Об мостовую брякнуть шалой головой?

Ведь тянет, правда?

1908

Совершенно нельзя себе представить ничего подобного у Олейникова – ни по общей мрачной направленности, ни по характеру поэтики и языка.

Ну, а предшественник ли он Николая Глазкова? И это очень сомнительно. Вот фрагмент из, наверное, самого известного неподцензурного стихотворения Н.Г. (опубликованные при жизни вещи Глазкова вообще нельзя сопоставлять с текстами Н.О., ибо острота там либо отсутствовала, либо была слишком морализирующей):

…Знаю я, что ничего нет должного...

Что стихи? В стихах одни слова.

Мне бы кисть великого художника:

Карточки тогда бы рисовал.

Я на мир взираю из-под столика,

Век двадцатый – век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней!

Последняя строфа, конечно, очень хороша, но это совершенно другого типа остроумие: оно нацелено на конкретную ситуацию, на неожиданное противопоставление двух разных вещей и на «мораль», в том смысле, который всегда присутствовал в хороших эпиграммах и в наше время активно развивается, например, И.Губерманом (которого можно как раз назвать в известной степени последователем Глазкова). В такого рода вещах вся сила заключается в некой идее; юмор же Олейникова не идейный, он структурный. У него нет «соли» и афористичности, как у лучших образцов эпиграммного юмора; у него общее ощущение смешного – за счет постоянной игры смыслов и смещения норм языка в разных контекстах.

Глазков и немногие другие – поэты анекдотического жанра (очень трудного, вне всякого сомнения), Олейников пишет, как поет, для него фактура стиха и есть то, что смешно, без всякого анекдотического конца, и это не менее трудно (но, кажется, менее востребовано, так как людям нравятся неожиданные и яркие концовки анекдотов). Если концовки у Н.О. и есть (см. примеры типа «О муха! О птичка моя!»), – то они «лучшие среди равных», в них не «соль», а достойное завершение того, что уже было. Словом, Олейников и Глазков – разные; я бы никогда не поставил их в один ряд. А в какой ряд поставить Олейникова?

У меня нет ясного ответа на этот вопрос. В той мере, в которой я составил представление об общем духе поэтики Олейникова, неразрывно связанной с его полуязыческим отношением к жизни, и в той мере, в которой я знаю русскую поэзию (но знаю я, конечно, далеко-далеко не все), – я не могу вспомнить ни одного поэта, который был бы близок к Н.О. по своему мироощущению и по стилю.

Из предшественников, кажется, только Козьма Прутков издавал иногда нотки, развитые впоследствии Олейниковым в законченную музыку (видимо, не случайно обэриуты одно время проверяли потенциальных членов общества на их любовь к Пруткову). Вот пара примеров:

Мое вдохновение

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Все дума за думой в главе неисходно,

Одна за другою докучной чредой,

И воле в противность и с сердцем несходно,

Теснятся, как мошки над теплой водой!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

И, злобы исполнясь, как грозная туча,

Стихами я вдруг над толпою прольюсь:

И горе подпавшим под стих мой могучий!

Над воплем страданья я дико смеюсь.

В первой строфе – фривольное сравнение мыслей с мошками сродни приемам отождествления «высокого и низкого» у Н.О. (плюс – именно насекомые поминаются, так сказать); во второй – не столько стилистические приемы Олейникова, сколько его нейтральность к страданиям и беспощадность к предметам осмеяния, отмечаемая Хaрмсом и другими (см. выше). Или вот еще:

В альбом N. N.

Желанья вашего всегда покорный раб,

Из книги дней моих я вырву полстраницы

И в ваш альбом вклею... Вы знаете, я слаб

Пред волей женщины, тем более девицы.

Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!

Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;

Не целая змея теперь во мне, но – ах! –

Зато по ползмеи в обоих шевелится.

Такие же жутко преувеличенные страсти, ирония и самоирония – и даже змеи в груди, вполне олейниковский набор. Или, наконец, это:

Новогреческая песнь

Спит залив. Эллада дремлет.

Под портик уходит мать

Сок гранаты выжимать...

Зоя! нам никто не внемлет!

Зоя, дай себя обнять!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Пусть же вихрем сабля свищет!

Мне Костаки не судья!

Прав Костаки, прав и я!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .