Страницы моей жизни

Не удивительно, что это известие меня поразило своей неожиданностью. Сердце хотело верить, что, может быть, жену скоро выпустят, и она все-таки получит пропуск, но разум мне говорил, что надо оставить всякую надежду на скорое ее освобождение. Все же я оставался еще некоторое время в Забайкалье. Конечно, жену не освободили, и в сентябре месяце я вернулся с тяжелым сердцем обратно в Харбин. Там меня ждали новые огорчения. Я уже упомянул, что между мной и Гринцем, а равно как с его семьей, установились весьма дружеские отношения. Жена Гринца, большая умница и чрезвычайно энергичная, служила ему большой поддержкой как в его житейских делах, так и в трудных случаях жизни, и он питал к ней большую привязанность и глубокое уважение. К несчастью, она страдала пороком сердца. Когда я снял у них комнату, она еще выходила и помогала мужу в его делах, но в 1921 году состояние ее здоровья резко ухудшилось. Она слегла, и видно было, что ее болезнь приняла очень серьезный оборот. Она все время задыхалась, и доктор должен был навещать ее иногда два-три раза в день. Гринц чувствовал, что роковая развязка близка, и ходил как потерянный. Конечно, он скрывал от жены свою печаль. Мне тоже было очень больно смотреть, как угасала эта еще молодая женщина – ей не было еще сорока лет, – и невыразимо жалко Гринца. И в этот мучительный период угасания жены Гринца произошел один трагический случай, который произвел потрясающее впечатление на все русское население Харбина.

Кажется, весною 1922 года в Маньчжурии вспыхнула чума. Не пощадила она и Харбина. Легко себе представить, какой ужас охватил европейское население города. По необъяснимой причине эта страшная болезнь, однако, косила только китайцев, и взбудораженные русские и вообще европейцы стали понемногу приходить в себя после царившей среди них паники. И в этот момент произошел тот трагический случай, о котором я упомянул. Как мною уже было отмечено, жену Гринца навещал очень часто лечивший ее доктор. Синицын, так назывался этот доктор, был еще молодым человеком, полным сил и энергии. Для семьи Гринца он был доктором-другом, и как тяжело не было положение Елизаветы Исаевны – так звали жену Гринца, – его приход, его жизнерадостность всегда приносили какое-то успокоение. Благодаря своему опыту и особой отзывчивости Синицын имел хорошую практику, он занимал также должность санитарного врача. И вот, когда нагрянула чума и когда город принял чрезвычайные меры борьбы против распространения страшной эпидемии, на Синицына навалилось очень много работы. В один несчастный день санитарному отделу сообщили, что в какой-то мансарде обнаружено пять китайских трупов. Это были умершие от чумы. Надо было убрать эти трупы и произвести дезинфекцию в доме. И Синицын, взяв с собою санитаров, отправился в помещение, где находились обнаруженные трупы. И тут, как рассказывал сам Синицын Гринцам в моем присутствии, он совершил две оплошности: помогал сам санитарам выносить трупы, не надев предохранительных перчаток, а затем машинально, по привычке достал портсигар и закурил папиросу. На другой день у него поднялась несколько температура, и он, посетив госпожу Гринц, сказал полушутя, но не без тревоги в голосе: «Не заразился ли я чумой». Следующий день дал трагический ответ на этот вопрос. У него констатировали чуму, и он скончался в страшных муках. Легко себе представить, как вся семья Гринца, а равно и я, были потрясены этой страшной гибелью молодой и столь полезной жизни. Да и не только мы, но и все знакомые Синицына были глубоко опечалены его смертью. А через некоторое время в тяжелых страданиях скончалась и жена Гринца. Так жизнь приносила мне непрерывно одно тяжелое испытание за другим. Впрочем, один радостный момент я пережил, кажется, в начале 1922 года. Мне сообщили, что моя жена выпущена на свободу, но и этот момент был омрачен разъяснением, что «следствие» о «преступлениях» иркутских эсеров еще не закончено. Поэтому трудно было предугадать, какое их ждет будущее. В частности, участь моей жены немало тревожила моего информатора. Он выражал опасения, чтобы председатель иркутской Чека Берман не учинил ей гадости, так как он был очень озлоблен против нее за то мужество, которое она обнаружила на допросах, и за презрение, которое она демонстративно к нему проявляла. И действительно, через некоторое время моя жена и другие освобожденные из тюрьмы эсеры были снова арестованы, а в 1923 году они все были приговорены к ссылке на Соловки. Но о том, что произошло с моей семьей в 1923 году, мне придется писать подробнее в следующей главе.