Странный Брэворош

Глеб из его слов ничего не понял, и вопросительно посмотрел на Павла Николаевича. Лицо физрука вдруг стало задумчивым. Он зачем-то стал озираться по сторонам, словно кого-то искал, а потом ещё раз взглянул на Глеба.

– 

Ты,

парень,

знаешь,

что

такое

война?

Глеб почему-то вспомнил далёкую Мартоношу, «куриную» ка- ску в родном дворе, папкину медаль «За боевые заслуги» и кивнул утвердительно.

– 

Знаешь,

–

горько

усмехнулся

физрук.

–

Конечно,

знаешь.

Вам

же в школе про это все уши прожужжали. Геройство там всякое и

так далее. А война, парень, это… даже не знаю, как тебе и объяснить.

Война

–

это…

В

общем,

ничего не

бывает

хуже

войны,

ни-че-го.

Он еще раз зачем-то поозирался по сторонам, и достал из кар- мана пачку «Беломора».

– 

Только не говори никому, что я курю. Непедагогично посту-

паю,

так

сказать.

Глеб понимающе закивал.

– 

Война, брат, это не просто смерть, много смерти. Это – хуже

смерти.

– 

Что

же

может

быть

хуже

смерти?

–

удивился

Глеб.

– 

Её

ожидание,

понимание

её

прихода,

бессилие

оттого,

что

не

можешь этой самой смерти противостоять. Липкая такая штука,

это

ожидание.

– 

А

вы…

ожидали?

–

тихо

спросил

Глеб.

– 

Было дело под Полтавой, – физрук проворно выхватил из

костра головешку, прикурил от неё папиросу и бросил головешку

опять

в

огонь.

– 

Под

Полтавой?

–

заинтересовался

Глеб.

– 

Нет, это я так, образно. Типа, стихи, – пояснил физрук. – Это

было где-то в этих местах, на Карельском перешейке. Отсюда, мо-

жет, километрах в двадцати, не больше. Я тогда в авиации служил,

лётчиком-истребителем был. Двадцать восемь лет прошло, а вижу

всё, словно только-только произошло. Было это, 12 марта соро-

кового

года.

Вылетел

я

на

боевое

задание

в

составе

своего

звена,

а когда мы уже возвращались на базу, нас обстреляли финские

крупнокалиберные

пулемёты,

приспособленные

для

стрельбы

по

самолётам. Мои товарищи проскочили удачно, а меня зацепило.

Самолёт загорелся, меня очередью прошило от левой ноги до са-

мого плеча. Я успел выпрыгнуть с парашютом и прямо в воздухе

от боли потерял сознание. Очнулся в канаве: голова, руки – на

шоссейной дороге какой-то, а тело, парашют – в канаве валяются.

Боль

–

адская,

шевельнуться

не

могу.

Лежу

и,

веришь

ли,

плачу,

как

ребёнок. От боли плачу, от страха, от неопределённости какой-то.

Вдруг слышу: шум за поворотом шоссе. Понял: это строй военных

приближается, топают, как слоны. У меня – и страх, и надежда:

наши, не наши – кто ж его знает? Повернул голову из последних

сил

и

обомлел

от

ужаса:

строй

финских

солдат

шёл

прямо

на

меня.

Не знаю, от страха, от боли, или ещё от чего, но застыл я, как па-

мятник самому себе. Хотел глаза закрыть, но почему-то не полу-

чилось.

Смотрю

на

свою

приближающуюся

смерть

и

думаю:

«Кто

же из них меня прикончит?». А солдаты подошли совсем близко и равнодушно так смотрят на меня, словно я не военный лётчик противника, а так, пописать вышел. Идут, смотрят на меня, глаз не сводят, я на них смотрю, не отрываясь. Представляешь, так и прошли мимо. Не пристрелили.

– 

Может,

не заметили?

– робко

предположил Глеб.

– 

Говорю тебе: в глаза смотрели! Так, без всякого интереса. Как

на не

свой

трамвай

на

остановке.

– 

А

потом?

Что

же

потом

было?

–

спросил

Глеб.

– 

Потом

был

суп

с

котом

и

котлеты

по-киевски,

–

махнул

рукой

физрук. – Потом я сознание потерял и очнулся только в медсан-

бате, у наших. Оказывается, когда я взлетал – шла война. А когда

меня сбили, она, чтоб её, уже закончилась. То финское подразделе-

ние,

видать,

с

фронта

возвращалось,

к

мирной

жизни,

так

сказать.

О том, что война закончилась, финские ребята уже знали, только

мне

позабыли

сообщить.

– 

А

как

же

вас

наши потом

нашли?

–

заинтересовался Глеб.

– 

Нашли как-то, – неопределённо пожал плечами Павел Ни-

колаевич. – Может случайно, а, может, ребята из нашего звена со-

общили, куда примерно упал.

Теперь уж не выяснишь.

Физрук пристально посмотрел на потухшую папиросу, зачем-то плюнул на неё и бросил в костёр. – Так что, парень, ну её к лешему, эту войну. Вон, в Чехословакии, слышал, что затевается? Не дай бог опять начнётся. Не совались бы мы туда! Но я тебе такого не говорил, так, мысли вслух.

Глеб промолчал. Он смотрел на затухавшие огоньки костра и чувствовал, что на плечи, на душу навалилась тяжесть.

Павел Николаевич подбросил в огнь дров и, уходя спать в па- латку, сказал:

– 

Пару часиков продержись, а потом кашеваров поднимай, пусть

завтрак

начинают

готовить.

Позавтракаем

–

и

в

обратный

путь.

А сам поспи, как их поднимешь. Организм детский нуждается в

отдыхе.

Не

на

войне,

слава

богу…

Как известно, всё когда-нибудь заканчивается. Закончился тот памятный поход. Закончилась лагерная смена. Лето закончилось тоже.

Глеб вернулся домой окрепшим, возмужавшим, чем очень по- радовал маму.

Вскоре из Мартоноши пришло письмо, в которое было вложено ещё одно, от Гаврика, которое он прислал по прежнему домашнему адресу. Брат сообщал, что живёт теперь в Филадельфии, что женился на американке, что жену зовут Нэнси и что у них всё хорошо.

Мама всплакнула над этим письмом, и у Глеба было почему-то на душе нелегко. Получалось, что теперь-то уж точно он – единствен- ная мамина опора. На старшего брата надеяться не приходилось.

Глава3.

Харлампиев,

Левин

и

другие

1.