Странствие Кукши. За тридевять морей

Однако он не произносит слов порицания и не выказывает недовольства, когда на Березане, а потом на Хортице почти все русы творят свои обычные обряды, приносят жертвы Волосу и священному дубу. Во взоре Константина Философа не читается осуждения, лицо его неизменно светло и кротко, как будто язычники для него – просто шаловливые дети, которых отвращать от дурного лучше не наказанием, а добрым отеческим внушением. И, конечно, нельзя не заметить, что некоторые русы жертв идолам уже не приносят. Впрочем, возможно, они из тех мужей, что вместе с князьями Оскольдом и Диром прошли в Царьграде оглашение.

Кукше приятно видеть, как заботливость чернеца Мефодия о брате передается корабельщикам. Мнится, они готовы пушинки с него сдувать. Не преувеличивая, можно сказать, что он стал для них истинно драгоценным грузом! И это те самые воины, которые совсем недавно творили в греческой земле кровавые непотребства!

В Киеве путников встречает князь Оскольд и толпа киян. Братья Константин Философ и Мефодий благословляют встречающих – трижды осеняют их крестным знамением.

Вечереет. Братьев-вероучителей ведут прямо в Печерьско. Следом несут привезенный братьями груз. Несут воины, а не рабы. В тюках и укладках книги, иконы, облачение и прочие предметы, необходимые при богослужении, а также скромные пожитки братьев.

Собравшиеся кияне густой вереницей провожают прибывших. В Печерьском братьям отводят один из княжеских домов, где для них приготовлена снедь и постели, и оставляют их попечению двух или трех слуг – греков, некогда захваченных в плен.

И Кукше и Шульге нравится, что кияне приветливо встречали вероучителей. Однако оба недоумевают, почему среди встречавших не было Вады. Ее отношение к христианским жрецам известно, но ведь не одни только вероучители приплыли сегодня в Киев…

Глава двадцать четвертая

ВЕЧЕ

Кукша и Шульга успели соскучиться по Ваде, однако ни вечером в день прибытия, ни на другое утро Вада ни разу не попалась им на глаза. Но сегодня предстоит вече, это отвлекает юных дружинников от мыслей о девушке, и тревога еще не закрадывается в их сердца. Единственное, что привлекает их внимание и о чем они успевают перемолвиться, – это изменившийся облик Оскольда.

– Тебе не кажется, – спрашивает Шульга, – что князь Оскольд словно постарел за время нашего похода?

– Кажется, – отвечает Кукша.

– А ведь мы недолго и плавали…

На этом разговор и заканчивается.

Князья велят с раннего утра бить в вечевое било, а также рассылают по всему Киеву вестников-глашатаев созывать народ на вече – широко раскинулся Киев на холмах, где-то могут и не услышать призывного медного голоса. Со всех концов Киева по оврагам и холмам тянутся люди, луг возле Печерьска мало-помалу заполняется народом.

На лугу, по обычаю, разожжен огонь, который должен сжигать нечистые помыслы, в нынешнем случае – лукавые помыслы заморских пришельцев. Люди заполняют луг полукругом, так чтобы костер был в середине.

По другую сторону появляются старейшие бояре, священник Константин Философ и чернец Мефодий. В руках у священника Константина Евангелие – большая, тяжелая книга, слишком тяжелая для его бледных тонких рук. Чернец Мефодий держит какой-то свиток.

Кияне с любопытством рассматривают приезжих. Бывалые мужи видели в дальних походах и чернецов, и священников, даже самим доводилось убивать их… Привязывали к столбу и расстреливали, состязаясь в меткости. И вот… Кто бы мог подумать, что все так переменится!.. Не чудеса ли?

Кукша с тревогой наблюдает за ними. Он помнит, на что способны эти люди. Но не только опасение за жизнь Константина и Мефодия владеет им – одновременно он всеми силами души желает братьям победы в их деле, подобно тому, как зрители на царьградском ипподроме желают победы своему вознице.

Взглянув на Шульгу, Кукша понимает, что его друг тоже волнуется за Солуньских братьев. А ведь он закоренелый язычник! Значит, и у него в душе тоже, как на ипподроме… По виду остальных трудно что-нибудь сказать. Стоящий рядом со священником Константином могучий старший брат, может быть, чуть более хмур, чем обычно. Священник же Константин светел ликом, как всегда.

Отроки приносят почетное княжеское сиденье, которое кияне называют «стол», и ставят неподалеку от огня, но князья Оскольд и Дир остаются стоять ради присутствия духовных лиц. Наконец по знаку князя Оскольда глашатай объявляет начало веча.

– Вы, верно, помните, – говорит князь Дир собравшимся, – как приходили к нам с Хвалынского моря сарацины, люди Мухаммедовой веры… Еще сказывали: мудрый, мол, народ живет в Киеве, а закона не ведает… Веруйте, мол, в наш закон и поклонитесь Мухаммеду-пророку.

– Какова ваша вера? – спросили мы.

Они же отвечали: