Страшен путь на Ошхамахо

Потом, дождавшись того часа, когда ночной мрак уже окутывает землю, а луна еще светит вполсилы, мы шагом выехали из-за холмов, бесшумно приблизились к пальмам и осмотрелись. Лагерь испаев угомонился, было тихо, и только изредка всхрапывали кони да потрескивали сучья в кострах, возле которых мирно подремывали стражники. Основная часть испаев лежала, конечно, в шатрах. В двух или трех из них, самых больших, поставленных поближе к центральным кострам, размещался, конечно, паша, его главные подручные и, как я правильно тогда предположил, его царственный пленник. Это ради него мы готовились стать в ту ночь шагидами[16].

Мы тихо достали луки и стрелы, каждый наметил себе цель, затем по моей команде все одновременно прицелились — и двенадцать стрел и двенадцать тетив пропели короткую возвышенную песню. Вопли раненых и наши воинственные кличи быстро всполошили лагерь. Но еще быстрее, подобно смерчу пустыни, мы ворвались в самую середину испайского скопища и начали свою ратную жатву.

Дальше я буду говорить о нашем неслыханном ночном нападении словами Тузара. Теми словами, которые мой молчаливый друг призвал на помощь своему красноречию и ловко их выстроил одно к одному, как всадников в походной колонне. Слушайте:

Не Мысроко ли конь — ой, дуней! —чистых арабских кровейкопытами бил и топталрастерявшихся сонных людей?

В левой руке Мысроко держалдлинный двуострый кинжал:не желал он щитом прикрываться —не он ли первым всегда нападал?Ему на пути попалсямогущий испай — он гордо держался! —Но вот у врага в грудикопья наконечник остался.

Мысроко наш впереди,на саблю его погляди:дамасская сталь, преграды не зная,в бою никого не щадит.А от Мысроко не отставая,усердно врагам черепа разбивая,трудолюбивый Тузар длинноусый

дорогу себе бердышом расчищает.

Свой орэд — боевую песню — наш не очень удачливый гегуако Тузар пока еще не довел до конца. Когда он соберет в косяк все недостающие слова, он, при удобном случае, споет ее всю целиком. А пока я расскажу, как сумею, словами по возможности высокими — а только высокими словами и надлежит повествовать о бранных подвигах — конец этой истории.

Три брата Темиркановы среди нас были. В самую гущу испаев дружно они врезаются, будто голодные волки в отару жирных баранов.

«Уо, адыге, бейте! — гремит над полем боя мужественный клич. — Рази наповал! Туманбей, Туманбей!!»

Юноша знатного рода Касеева падает прямо в костер, но, огнем охваченный, вскакивает и в предсмертном броске налетает на стену шатра из стамбульского полотна плотного. Горит шатер хорошо, и из него сардар турецкий выскакивает с криком, а следом за ним — бедуинский вождь, продавший мелика. Груда кровавых тел до него дотянуться мешает смертельному жалу сабли дамасской, сверкающей подобно голубой молнии.

Теперь каждый в одиночку бьется. Каждый тесным кольцом турок зажат.

Геройски братья Темиркановы погибают, белыми открытыми лицами смерть встречая.

Опора плеча моего, крепкорукий Тузар, рухнул наземь — о горе! — захлестнутый сразу тремя арканами.

Сквозь крики и стон и оружия звон с трудом я различаю приглушенный голос пленного Туманбея: «Мысроко, кан[17] мой! Бей! Слава!»

И с новой силой призывает ваш Мысроко соратников, но никто — о горе! — не откликается.

Вот и мой арабский иноходец спотыкается и, дротипротейный, падает. Зато Мысроко ваш одним прыжком прорывается к застывшему от испуга предателю и острым лезвием сабли делит надвое копченое мясо его черного лица.

Ой, дуней! Хотелось еще с сардаром посчитаться. Но сзади на меня навалились гурьбой, к земле придавили, на руки и ноги ремней не пожалели.

Шлем с меня сбили, головой о землю ударили и свет в глазах погасили…

* * *

Связанный по рукам и ногам, я вскоре вернулся из того сна, в котором нет места сновидениям. Сквозь открытый проем шатра увидел я темно-синий полог шатра небесного, затканного серебряными звездами. У проема сидел, ярко освещенный луной, стражник с обнаженным ятаганом. А рядом со мной лежал Тузар: он с тревогой вглядывался в мое лицо.

Мы не стали друг друга расспрашивать о таких пустяках, как ранения, которых, между прочим, не оказалось ни у него, ни у меня. Гораздо интереснее было послушать, о чем шумели турки, которые все еще никак не могли угомониться.