Страшен путь на Ошхамахо

— Прочь! — прохрипел Хагур. — Довольно с меня позора!

— Шлем свой ты где-то обронил, а твой бердыш и коня мы забираем на память.

— Замолчи, именем Зекуатхи[41] тебя заклинаю! Лучше убей!

— Оставайся с миром, Бабуков. Да будет аллах к тебе милостив.

Канболет вскочил, не касаясь стремян, на коня, подхватил поводья хагуровской лошади и поскакал к своим друзьям. Те уже были готовы двинуться в путь.

Нартшу, сверкая белозубой улыбкой, крикнул на прощанье:

— Не обижайтесь, доблестные бабуковцы! Оставшийся путь до селения пши Алигоко вам придется проделать пешком. Но для вас это будет нетрудно: вы пойдете налегке, не обремененные тежестью оружия!

Только вернувшись домой, Канболет увидел наконец знаменитый панцирь.

Сын отдал отцу мешок, порезанный в нескольких местах лезвиями ударявших по нему сабель, и коротко отчитался:

— Мы все целы. У них раненые есть. Пригнали восемь лошадей.

Тузаров кивнул головой и стал развязывать мешок. Канболет вдруг растерялся на мгновение, побледнел: а вдруг отец скажет, что не стоило рисковать из-за такого сомнительного приобретения…

Грубая ткань скользнула на пол. В свете факела и пламени очага голубоватым сиянием блеснула благородная сталь и засверкал рельефными выпуклостями золотой львиный лик.

Теперь отец побледнел, а щеки сына вспыхнули жгучим румянцем.

Глаза старшего Тузарова задержались на двух строчках старинной надписи: каждая строка — длиной с рукоять кинжала. Каральби вздохнул:

— Надо обязательно найти человека, который прочтет нам эти святые слова, начертанные в самой Мекке… А пока я все-таки съезжу к Хатажукову Кургоко…

ХАБАР ПЯТЫЙ,

доказывающий справедливость того изречения, что волк жеребенка режет — на тавро не смотрит

Алигоко Шогенуков, словно разъяренный зверь, упустивший добычу, метался по своему просторному, богато украшенному хачешу:

— Беспомощные бараны! Дали себя остричь! Дали обломать себе рога!! Тузаровский мальчишка, чтоб ему захлебнуться собственными соплями, увез панцирь!

Пристыженные стояли у дверей Идар и Хагур. Бабуков, с еще не засохшими ссадинами на лице, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покусывал израненные губы, и капельки крови текли по его подбородку. «Он этого так не оставит, алчный пши, — думал Хагур. — Еще много крови прольется из-за мысырского панциря…»

«Пусть побеснуется, — думал Идар. — Он ведь не Шибла[42], и его „молнии“ нас не сожгут. Он даже непохож на барса, с которым любит, чтоб его сравнивали. Острый длинный нос, маленькие глубоко посаженные светло-коричневые глаза, тонкогубый рот, редкие, но острые зубы — ну точно шакал.

Так и есть — шакал. Даже брови и усы какие-то грязно-бурые, цвета шакальей шерсти…»

По вискам князя струился обильный желтоватый пот. Он тяжело плюхнулся на скамью, снял белую войлочную шапку с меховой опушкой понизу и обнажил голову. Затем вынул платок и осторожно промакнул темя, покрытое кустиками коротко и неровно остриженных волос и пятнами полузасохшей коросты. Из-за этой неприятной хвори Алигоко не мог брить голову, из-за нее же он получил в народе прозвище Цащха — Вшиголовый.

Шогенуков передохнул немного, надел шапку, и снова под сводами гостевой комнаты, называемой — на новый лад — «кунацкой», зазвучал резкий, дрожащий от гнева голос хозяина дома:

— Чтоб ваши ноги стали хрупкими, как тростинки! Отдали мой панцирь — и при этом никто не был убит! Никто! Ни одна скотина! — брызгал слюной Алигоко.

— Каких наград вы после этого ждете от своего пши? Пара коровьих лепешек — вот достойная вам награда… На ваши ослиные головы — вместо шапок…

Идар скрипнул зубами, а Хагур глухо застонал и с трудом выдавил из себя:

— Хватит, князь… Надо в дорогу собираться. Мне жизни не будет, пока я не увижу панцирь на твоей груди!

— И он меня еще учит! — зло усмехнулся Шогенуков. — Сам знаю, что пора «в гости» к Тузарову. Идите, собирайте людей побольше. Возможно, к нам Мухамед Хатажуков присоединится. У меня встреча с ним сегодня.

Облегченно вздыхая, уорки быстро покинули дом князя.

Встречу со своим приятелем Мухамедом, младшим братом большего князя Кабарды Кургоко Хатажукова, Вшиголовый отложить не мог. В условленном месте на берегу Баксана их ждал знакомый, торговец-татарин из Суджук-Кале. Они намеревались продать ему, как это уже не раз делали, несколько девушек и ребят-подростков.

Да, торговля людьми считалась хотя и не похвальным, но вполне законным промыслом. Впрочем, к любым торговым сделкам почти все кабардинские князья относились в то время с презрением. Даже лошадей они стеснялись продавать.

Большинство из них лишь обменивало коней, иногда и унаутов, на оружие, на дорогие ткани, на серебряную посуду. Не каждый князь знал цену деньгам. Монеты, отчеканенные в Турции и других странах, были для большинства просто золотыми и серебряными кружочками, которые можно плавить, ковать, делать из них филигранные женские украшения, оклады, для кинжальных и сабельных ножен, бляшки для поясов и конских уздечек.