Страсти по четырем девочкам

Спектакль продолжается. А смерть уже стоит за кулисами, ожидая своего выхода на сцену. На ней — противогазная маска. Забыла она, что войны нет.

А моих спутников, Пьеро и Арлекина, уже подхватила волна событий, и они ничего не могли поделать — были в страшной власти происходящего. Напрасно сквозь гул ветра звучал их призыв:

Остановите самолетХотя бы на мгновенье,Чтоб только кончился полетЗа миг до столкновенья.Остановите все сердцаХотя бы на мгновенье,Чтоб только не было конца,Чтоб было продолженье.

Они держались из последних сил, все еще надеясь на новый поворот событий, все еще веря в неограниченные возможности моего Театра.

А самолет был уже так близко к родному дому. Высокие сосны, блеск озерной глади и огонек в окне родного дома. И полные тревоги глаза матери.

Самолет теряет высоту,Самолет несется в пустоту.А в конце ревущей пустотыКамень, почва, мокрые кусты.Летчик снова делает маневр,Как с миноискателем минер.Если ошибется он сейчасОшибется он в последний раз.Смотрят люди из иллюминаторов

В лицах безнадежность гладиаторов.

Что происходило в последние минуты на борту самолета, не знает никто. Но мой Театр отрывается от земли и в эту проклятую нелетную погоду устремляется ввысь. Впрочем, для Театра не существует нелетной погоды все погоды летные, все дни рабочие. И в нашей мистерии оживает последний разговор отца с дочерью.

— Что сейчас мне делать с девочкой моей?Я боюсь не смерти, а разлуки с ней.— Папа, все утихнет… Папа, все пройдет.Ветер прекратится… Солнышко взойдет.— Здесь иллюминатор — огненный экран.Если б оказался под рукой стоп-кран!— Где-то свет в окошке. Мокрая трава…— Девочка, родная, ты еще жива…

— Обожженный ветер дышит горячо.Хорошо, что рядом папино плечо.— Я готов погибнуть, не об этом речь.Мне тебя бы, дочка, только уберечь.В небе страшный грохот, словно гром колес.Так, наверно, поезд мчится под откос.— Папа, мой любимый, ты со мной побудь.Мы перестрадаем вместе эту жуть…

И может быть, в последние мгновенья — театральное ружье выстрелило появился бумажный Журавлик. «Глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили». Может, бился бумажным крылом в стекло иллюминатора.

Земля перед небом бессильная,Напрасно друзей не зови.

Возьми мое сердце, Саманта,Но только не гибни, живи.Машина срывается в бездну.Уже никого не спасти.Возьми мои крылья, Саманта,Но только не падай, лети… лети… лети…

— Стойте! Остановите действие! Опустите занавес! — крикнул в отчаянии Пьеро, и уголки губ на его маске опустились еще ниже. — Мы думали, что нам в руки попала обычная школьная тетрадка, где задачки «с рельс сходили». Задачки, а не поезда! А в этой тетради все задачи неразрешимые. И на всю тетрадку всего один глагол: умер! Умер! Умерла, умерло. С одним этим глаголом невозможно жить.

— Подожди! — Арлекин положил руку на плечо Пьеро. — Мы же в театре. А в театре с древних времен существует «дэус экс махина» — бог в машине. И когда в трагедиях кто-то погибал, а публика не хотела, сверху на скрипучих блоках опускался «дэус экс махина» и вопреки всем законам драматургии выручал любимого героя. И публика ревела от счастья. Где «дэус экс махина»? Может быть, в театральном механизме что-то разладилось и «бог» не может вовремя прийти на помощь?

— Мы объявляем забастовку, — мрачно сказал Пьеро. — Мы уходим со сцены!

Каких только восстаний не знала история. Рабы, гладиаторы, ангелы восставали. Теперь в моем Театре восстали маски Пьеро и Арлекин.

Восстание масок! Мой театр рушится. Падают и разбиваются колонны. Горят декорации. С грохотом, подгоняя коней, умчался от греха подальше бог красоты. Как горный обвал, опускается железный занавес, чтобы обезопасить зрителей. Театр гибнет — зрители остаются.