Страстотерпцы

   — Преставление святителя Петра, митрополита московского и всея России чудотворца, — ответил Никону игумен Афанасий. — Двадцать первое декабря.

Кругом была снежная пустыня, даже монастырь утонул в снегу.

Шепелев приказал Никону идти в церковь для выслушивания очередного соборного постановления.

   — Я изнемог от дороги, — сказал Никон. — Что от меня ещё хотят?

   — Отдай мантию и посох! — потребовал Шепелев.

   — Палладий! Флавиан! Отдайте приставу, что ему надобно.

Повернулся, пошёл по плохо протоптанной тропке в приготовленную для него келейку. Указанный для жилья дом был чёрный, обгорелый.

   — На пожарище привезли! Неужто и впрямь не стало патриарха Никона? — спросил он себя, отвернувшись от чёрного и глядя на белое, во все концы — белое.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

У пафнутьевского келаря Никодима с Лигаридом дела водились тёмные. Тайный потребитель табака, келарь пудами покупал у газского митрополита проклятое зелье, вёл тайную, а потому особо прибыльную торговлю. За явный грех, за страх люди платят щедро.

Брякнул про табак Аввакум мучителям своим — совсем житья не стало.

Продух, когда топили печь, пробивали ради дыма. А вот испражнения убирать не позволяли.

   — Что вы делаете?! — увещевал Аввакум монахов, приходивших топить печь. — Я священник, пусть расстриженный, но царь меня до сих пор протопопом называет. Нет у вас ни стыда, ни совести. Хуже скота меня держите. За скотиной говно, чай, убирают.

Монахи кланялись Аввакуму, но молчали. Боялись келаря.

Один из монахов принёс и положил в уголке невеликий свиток. Это было «Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли»[48]

.

Напрягая зрение, читал Аввакум в смрадной своей полутьме древнюю повесть: «Вот я, недостойный, игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягчённый грехами многими, неспособный ни к какому делу доброму, будучи понуждаем мыслью своею и нетерпением моим, захотел видеть святой город Иерусалим и землю обетованную».

Далеко унёсся мыслями Аввакум.

Не в Святую землю водил его Господь, в землю языческой тьмы, в землю, где полгода ночь. Вот и теперь страдалица Анастасия Марковна с малым чадом Афонюшкой, с дочерьми ждут солнца, а его уж и не ждут. На казнь, на мучения взят в Москву.

Само собой сказалось, да громко:

   — Уж тогда покой придёт на землю Русскую, когда каждая пядь её будет полита слезами праведников, кровавым потом мучеников.

Видно, тотчас и вздремнул. Сердитые голоса разбудили. Кто-то сильно, яростно размётывал завал возле двери. Вдрызг рассыпалась глина, закрывающая продых.

Дверь отворилась.

   — Господи, что с человеком творят! — через порог переступил Иван Богданович Камынин. — Выходи, батька, наружу! Пусть уберут твою темницу.

Вид дворянина был столь решителен и грозен, что и келарь Никодим не воспротивился. Знал: Камынин — воевода.

   — Смотрите у меня! — погрозил Иван Богданович мучителям Аввакума. — Тебе, Никодим, велено беречь батьку! Беречь, а не морить! Ты вроде бы келарь — не палач. А если палач, то разговор с тобой у меня будет короткий. Высеку!

Иван Богданович привёз пирогов, осётра, селёдок. Было у него и чем жажду утолить: жбан мёда, корчага с пивом.

Накормил, напоил. Прощаясь, благословился. Просил молиться.

   — Иного дела у меня теперь нет, — сказал Аввакум, крестя доброго человека. — Молюсь и жду казни.

Обнял Камынин батьку, уронил слезу, лобызая.

Насильное затворничество ненадолго, но кончилось.

Приволокся из Москвы Фёдор-юродивый. Обутый, одетый. К продыху подошёл за благословением, а за Фёдором, видя, что стража не бежит, не хватает, — заглянули Иван и Прокопий.

Всем троим дозволили войти в келью.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова приютила всех троих у себя. Аввакуму прислала пять рублей, рубаху, штаны, исподнее — всё ведь истлело от пота и грязи. Церковного вина сулею, просфор с восьмиконечным крестом, пирог с визигой. Яблок, репки, морковок.

Аввакум ребятам нарадоваться не мог, гладил по головам, то Ивана, то Прокопия.

   — Как матушка-то наша в ледовитой пустыне. Господи?!

   — Во сне Марковну видел, — сказал Фёдор. — Хлеб тебе испекла! Такой пышный — с Ивана Великого, а на верху каравая, на румяной корке, православный крест водрузила.

Монашек, пустивший в келью гостей, тревожно постучал в дверь.

   — Скорее выходите! Келарь.

Выскочили.

Аввакум молился, ждал крика, но всё обошлось.

Когда стемнело, дети и Фёдор снова подошли к продыху. Фёдор спросил: