Страстотерпцы

Высек плетьми воеводу Беклемишева. В Яицком городке приказал выкопать яму и зарубил сдавшихся на милость воеводу Яцина и сто семьдесят стрельцов.

Двух посланцев астраханского воеводы Ивана Семёновича Прозоровского Стенька утопил. Двух посланцев князя Хилкова повесил. От Дербента до Баку выжег города и поселения соседней дружественной страны.

Собирался перейти в подданство персидскому падишаху. Да в Реште персы застали казаков врасплох, четыре сотни потерял Стенька. Отыгрался на Фарабате. Пять дней лукавствовал, торговал награбленным, а на шестой повернул на голове шапку задом наперёд, подал воровской знак — и рубили казаки старого и малого так, что земля ни в чём не повинного Фарабата стала красной.

Спрятался Разин на Свином острове, перехватывал персидские суда и топил. Ограбил купца, который вёз подарки падишаха царю Алексею Михайловичу. Много ещё было чего! Наведывалась казачья вольница на туркменский берег, забирали в йомудских улусах ковры, обдирали с туркменок серебро с сердоликами. Много пролили и здесь крови, мстили за убитого атамана Серёжку Кривого.

Одолев флот падишаха, потопив корабли, побив четыре тысячи аскеров, Стенька Разин убоялся прихода ещё большего войска и 25 августа явился в Астрахань.

Персидская торговля, ради которой строился «Орёл», кончилась не начавшись. А Стеньке и его разбойникам полное прощение, пожалованье: казаков приняли на службу в Астраханское войско. Да только служить великому государю Стенькина дружина не пожелала.

Царь приказывал вернуть награбленное у персов, отпустить пленных, сдать воеводам оружие, корабли...

Стенька был послушен, но наполовину. Морские корабли отдал, струги оставил себе. Двадцать одну пушку — царю, двадцать — себе. Вернул подарки, назначенные царю, об остальных сокровищах и поминать не захотел. О пленных тоже сказ был короткий: поделены между казаками на дуване, один пленный приходится на двадцать человек. Если персам их люди надобны, пусть выкупают. Пришлось купцам раскошелиться.

Савва с Новой видели, как Стенька Разин ходит по городу.

Ни у православного царя, ни у басурманских султанов бояре так не убраны, как казаки у донского атамана, у Степана свет Тимофеевича. Всяк в пяти, в шести цветных зипунах: шёлк, бархат, парча. Вместо пуговиц самоцветы, на шапках алмазы, рубины, сапфиры. Иные шалями подпоясывались, а на шалях этих нашиты серёжки, перстни, всякая прочая утеха.

На самом Степане Тимофеевиче одежда была простая. Рубаха, правда, шёлковая, алая, а кафтан хоть и тонкого, хоть и очень дорогого сукна, но без единой блестящей запоны. На руке колечко венчальное, да и то серебряное. Сапожки не из сафьяна в жемчуге, но мягкие, кожа выделки самой отменной. Кафтан цветом серый, штаны серьге, а глазу всё равно удивление: благородство в том смиренном бесцветье самое прегордое. Сабля тоже простая, без затей.

   — Он — наш! — прошептал Иова, держа отца за руку.

   — Чей? — не понял Савва.

   — Наш! Глядит по-нашему.

Савва не очень-то вник, о чём Иова бормочет. Взгляд Степана Тимофеевича показался ему соколиным. Повёл атаман глазами по толпе, на падавших перед ним на колени людишек, подошёл к девице-замарахе.

   — Вижу, милая, на красоту госпожи своей любуешься, а по себе и не вздохнёшь, к бедности привычная?

Люди почтительно придвигались послушать, что говорит дивный богатырь, одолевший заморского царя. Воеводы казаку лишнего слова сказать не смеют, всё по его делается. А как ему поперечить — великий колдун! В Царицыне-то, сказывают, ни одна пушка по стругам Разина не посмела выстрелить. Порох-то пыхнул да вышел огнём не из орудийных жерл, а из запалов, насмерть перепугав пушкарей и воеводу.

Девица, с которой заговорил Степан Тимофеевич, смутилась от нежданной почести: не сыскал атаман кого почище, с кем речи говорить. Голову вниз, лицо руками закрыла.

   — А ну-ка умойте да причешите красну девицу! — распорядился Разин, зорко поглядывая на толпу.

Явились тотчас охотницы, умыли девку, причесали. Казаки тут как тут, дали жемчуга, чтобы бабы вплели замарашке в косы. А замарашка-то уж не замарашка. Личико под сажей оказалось белое, румяное.

   — Ишь, какая лебедь в галку рядилась! — воскликнул Степан Тимофеевич. — Да ты, я погляжу, в Астрахани первая красавица.

Сделал знак казакам.

Завели казаки деву в ближнюю лавчонку, подержали, сколько надо, томя ожиданием, и представили народу на погляд.

В шелку, в алых чёботах, в перстнях. Серьги огонь рассыпают, на голове тонкая шаль с жемчужной каймою. Ростом девка высокая, осанкой величавая.

   — Кто госпожа-то из вас? — спросил Степан Тимофеевич, подводя девицу к несчастной, перепуганной насмерть дочери подьячего, не больно богато одетой, но ухоженной, сытой, красивой.

Повёл бровью — надели и на госпожу богатое ожерелье.

   — Что скажешь, душа-девица? — спросил атаман служанку.

   — Не ведаю, что сказать.

   — С хозяйкой пойдёшь, в прежнюю свою жизнь, али, может, с нами, с казаками, на волю?

   — Я хоть и сирота, а своей судьбы сама решить не могу, — сказала вдруг девица.

   — А кто же за тебя ответчик?

   — Бог.