Страстотерпцы

   — «Слыша смятение и молву великую о патриаршеском столе, одни так, другие иначе говорят: развращённая, — каждый, что хочет, то и говорит, — слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает быть. Молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения. С 13 декабря уязвился я любовию Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слёзы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до семнадцатого дня, не ел, не пил, не спал, лежал на рёбрах, утомившись, сидел с час в сутки. Однажды, севши, сведён я был в малый сон, и вижу: стою я в Успенском соборе, свет сияет большой, но из живых людей нет никого, стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополичьи и патриаршие. И вот один святолепный муж обходит всех других с хартиею[36] и киноварницею[37] в руках, и все подписываются. Я спросил у него, что они такое подписывают. Тот отвечал: о твоём пришествии на святой престол. Я спросил опять: а ты подписал ли? Он отвечал — подписал, и показал мне свою подпись: смиренный Иона, Божиею милостию митрополит. Я пошёл на своё место и вижу: на нём стоят святители! Я испугался, но Иона сказал мне: не ужасайся, брате, такова воля Божия — взыди на престол свой и паси словесные Христовы овцы. Ей-ей так, мне Господь свидетель о сём. Аминь. Обретаюсь днесь в соборной церкви...»

   — Довольно, — сказал Алексей Михайлович. — Ишь, какое видение ему подоспело. Да не тот я, что прежде... Самому видения бывают, так молчу... Впрочем, дочитай, Фёдор Михайлович. Дочитай всё до конца, на том и кончим.

Ртищев читал, но голос плыл мимо ушей, злая кровь переполняла государю сердце: «Сколько он дурил меня своими снами».

   — «...Мы не корчемствуем слово Божие, но от чистоты яко от Бога пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестию сице глаголем, не яко человеком угождающе, но Богу, искушающему сердца наша. Аминь», — закончил Ртищев чтение.

   — Аминь, — сказал Алексей Михайлович, радуясь власти, зазвеневшей в его голосе. — Пусть тотчас поднимается и уезжает. Ступайте, объявите ему, а ты, князь Дмитрий Алексеевич, подойди ко мне.

В Успенский собор объявить царскую волю отправился митрополит Павел Крутицкий, с духовенством, с боярами.

Смятение в соборе иссякло, очередное пришествие послов народ встретил шёпотом, хождением.

Павел стал перед Никоном и, не поклонившись, сказал:

   — Письмо твоё великому государю донесено. Власти и бояре чтение слушали, а ты, патриарх, ступай из соборной церкви в Воскресенский монастырь тотчас.

Никон перекрестился, пошёл прикладываться к образам, увидел посох Петра-митрополита и взял.

В дверях путь ему загородили бояре.

   — Оставь посох!

   — Отнимите силой! — грянул на весь собор Никон и прошёл через бояр, как через воздух.

Подойдя к саням, принялся отрясать ноги, возглашая:

   — «Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».

Стрелецкий полковник глумливо засмеялся:

   — Мы этот прах подметём!

   — Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! — гневно прорёк Никон, указывая властною рукою в небо, на хвостатую небесную звезду.

Повалился в сани, которые тотчас же и тронулись. Поскакали конные, впереди, позади. С одной стороны патриарших саней скакал князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий, с другой — Артамон Сергеевич Матвеев. За Земляным городом поезд остановился. Долгорукий спешился, подошёл к саням.

   — Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прошения просить.

   — Бог его простит, если не от него смута.

   — Какая смута? — встревожился Дмитрий Алексеевич.

   — Я по вести приезжал, — сказал Никон. — Трогайте, трогайте! Прочь от сего града. Прочь!

23

Похрапывали на сильном морозе лошади. Выцветала ночная тьма, растворялись скопища звёзд, но сияла, вздыбившись, Большая Медведица, а пуще семизвездья — бродячая хвостатая гостья.

Никон, утонув в пушистом тулупе, глядел на комету, и губы его сами собой шептали: «Господи, помилуй!»

В Чернове снова остановились — подремать, дать отдых лошадям, переждать лютость утреннего мороза.

Никону постелили постель. Он лёг, закрыл глаза и, когда уже все подумали, что спит, сказал:

   — Сам Бог нас предупреждает: звезду прислал, а мы всё неистовствуем...

И заснул.

Вдруг — скрипы снега, топот, хлопанье дверей.

   — Святейший, тебя зовут! — разбудил Никона келейник.

Приехали Павел Крутицкий, чудовский архимандрит Иоаким, Родион Стрешнев, Алмаз Иванов.

   — Отдай посох святителя Петра! — потребовал Павел.

   — Бедные, сколько вас на посылках у великого государя!

   — Мы рады быть на посылках у его царского величества! — ответил Павел.

   — Оттого и сидишь в Кремле. Ныне кто не на посылках — изгнанник.

   — Нам велено спросить тебя, святейший, — сказал Стрешнев, — по каким это вестям ты в Москву приезжал? Кем зван?

   — Приезжал не самовольно, письмо мне было. А посоха я вам не отдам. Отдал бы, да некому. Я оставил патриарший престол на время за многие внешние нападения и по досаде...